Читать книгу - "Расул Гамзатов - Шапи Магомедович Казиев"

Я не могу сравнивать Маршака ни с кем, кроме как с Маршаком, как и своего отца не могу сравнивать ни с кем, кроме как с отцом. Самуил Яковлевич не был похож на моего отца. Но каждый раз, будучи с ним, я вспоминал отца...

Мне кажется, что все дети мира несут его гроб... Мне кажется, что у гроба вместе с нами стоят и Бёрнс, и Шекспир, и Гейне, и Гёте. И я, один из его многочисленных учеников, стою у гроба любимого поэта...»

В вышедшей в том же году книге «И звезда с звездою говорит» было опубликовано стихотворение Расула Гамзатова «В гостях у Маршака»:

И современник не усталый —

Шекспир положит горячо

Свою ладонь, по дружбе старой

Ему на левое плечо.

И вновь войдёт, раздвинув годы,

Как бурку, сбросив плед в дверях,

Лихой шотландец, друг свободы,

Чьё сердце, как моё, в горах...[91]

В том году было немало и других огорчений.

Расул Гамзатов, к тому времени ставший членом Комитета по Ленинским премиям, приехал в Москву для обсуждения кандидатур. Среди выдвинутых на Ленинскую премию был Александр Солженицын с нашумевшей повестью «Один день Ивана Денисовича». Все понимали, что премии он достоин больше других кандидатов, но желавших не допустить этого тоже хватало. Твардовский, первым опубликовавший повесть в «Новом мире», отчаянно боролся за Солженицына. Участником развернувшейся, хотя и скрытой от посторонних глаз, борьбы оказался и Расул Гамзатов.

Людмила Сараскина в своей книге «Александр Солженицын» описывает, какие страсти разгорелись вокруг присуждения главной премии страны:

«Твардовский надеялся, что А. И. получит премию несмотря ни на что, ибо это вопрос принципиален для литературы... Он страдал, что критика высокомерна, говорит о Шухове и “людях из-за проволоки” как о мире, с которым у неё нет ничего общего, ведь “у нас зря не сажают”. Он гневно отметал аргумент, будто присуждать премию за такую вещь невозможно. “Эта повесть — один из предвестников того искусства, которым Россия ещё удивит, потрясёт и покорит мир...”

Однако линия “не тот герой” упорно брала верх. 7 апреля на секциях определяли список для тайного голосования. Писатели национальных литератур — Айтматов, Гамзатов, Стельмах, Токомбаев, Зарьян, Карим, Марцинкявичюс, Лупан, — а также Твардовский голосовали “за”. С ними — вся целиком секция драматургии и кино. “Против” — “бездарности или выдохнувшиеся, опустившиеся нравственно, погубленные школой культа чиновники и вельможи от литературы” (как аттестовал противников Твардовский)...

11 апреля, в день голосования, “Правда”, напечатав обзор писем, дала указание забаллотировать кандидата с его “уравнительным гуманизмом”, “ненужной жалостливостью”, непонятным “праведничеством” — всем тем, что мешает “борьбе за социалистическую нравственность”. Партгруппу Комитета обязали голосовать против Солженицына. В редакции “Нового мира” Расул Гамзатов рассказывал, как выговаривала ему Фурцева: “Товарищ Гамзатов притворяется, что он маленький и не понимает, какие произведения партия призывает поддерживать”. Голосование с предрешённым исходом Твардовский называл гнусным делом: тот факт, что Премия принадлежит Солженицыну, подтвердили его враги, рискнувшие пойти на прямую ложь и фальсификацию. “За” — двадцать, “против” — пятьдесят; с таким счётом вывели “Ивана Денисовича” из списка, но нужных голосов никто не собрал. “Нате вам, — торжествовал Твардовский, — он всех за собой в прорубь утянул!” Но далее — был стыд и срам: собрали Комитет и заставили переголосовать хотя бы за тех, кто немного не добрал голосов: в фавориты вышел Олесь Гончар с “Тройкой”».

Почти тогда же затеялась грязная игра и вокруг будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. Ещё очень молодого поэта судили за тунеядство. Его пытались защитить Анна Ахматова и Самуил Маршак, Сергей Шостакович и Корней Чуковский, и не только они. Однако признать написание стихов серьёзным трудом в суде отказывались. О том, что происходило вокруг того постыдного судилища, Гамзатов вспоминал, беседуя с Евгением Дворниковым:

«Приезжая в Москву из Дагестана, я останавливался в гостинице. Иногда наведывался ко мне Твардовский. Однажды сидим за дружеским столом. Заходит поэт Александр Прокофьев, руководитель Ленинградской писательской организации. Твардовский к нему: “Слушай, Саша, что у вас в Ленинграде происходит с этим Бродским?” Прокофьев махнул рукой: “Не обращай внимания. Какой-то халтурщик, тунеядец...” “Но судить-то зачем?” “Он плохой поэт...” Твардовский: “Допустим. Но судить-то зачем?” “Правильно, что его арестовали”. “Опять арестовывать? — побагровел Твардовский. — Вон отсюда”. И ко мне: “Расул, или я, или он”. Я говорю: “Вы два русских поэта, гостей я не выгоняю, дам каждому по ножу — убивайте друг друга”».

Расул Гамзатов описал эту историю сдержанно, не упомянув, что в тот вечер Твардовский был у него по важному поводу: они с Козловским читали главному редактору журнала «Новый мир» поэму «Люди и тени», которую Гамзатов всё ещё надеялся опубликовать. Поэма Твардовскому понравилась, растрогала, он назвал её вещью впечатляющей, сильной и обещал напечатать. Тут-то и появился Прокофьев, тоже входивший в Комитет по премиям и живший в соседнем номере. Яков Козловский рассказывал о деталях произошедшей схватки:

«— Не выдавайте себя за совесть русской поэзии, Александр Трифонович. Мы можем кое-что и вам напомнить...

— Напомни, напомни...

— Мой отец погиб за советскую власть не для того...

Твардовский прервал его:

— Твой за советскую, а мой от советской.

Гамзатов с багровым лицом ходил из угла в угол. Он не пытался примирить спорщиков — оба были его гостями. Это попытался сделать я, но Прокофьев оскалился:

— А ты кто такой?!

Кончилась она тем, что Твардовский выгнал Прокофьева.

— Ступай вон! Нечего тебе делать среди порядочных людей!

Они разошлись навсегда»

Ободрённые согласием Твардовского на публикацию, Гамзатов и Козловский отдали поэму в «Новый мир».

«Прошло месяца два, — продолжает Козловский, — и вот звонит мне Гамзатов из Махачкалы и огорчённо говорит:

— Получил письмо от Твардовского, пишет, что напечатать поэму не может. У него якобы большие претензии к твоему переводу.

Я сразу смекнул, что дело не в переводе. Время делало новый поворот, но не только это было причиной отказа Твардовского. Я без звонка явился к нему в журнал. Он мигом понял цель моего появления. А я, не будь дурак, чуть не с порога встал на его сторону:

— Наверное, вы правы, Александр Трифонович, что мой перевод слабоват. Надеюсь, вы поступите по-хозяйски и не выплеснете с водой прекрасное дитя. Не сомневаюсь, что уже размышляете о том, кому заказать новый перевод.

Он как-то стеснительно опустил глаза:

— Будем откровенны. Вы умный