Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев"

тетради и карандаши в карманах своих фраков или сюртуков. И дело шло как по маслу: агендочки наполнялись, и потом все, что было можно напечатать при существовании строгой предварительной цензуры[615], печаталось в изданиях Воейкова. Гости так привыкли собирать новости и сыпать различные свои заметки и наблюдения в воейковской гостиной, что хозяину не было малейшего труда направлять их к этому.

Вдруг в это самое время влетает главный глашатай новостей, Якубович, и, едва поздоровавшись, объявляет, что он сейчас из кондитерской Вольфа, которая и тогда была там же, где находится теперь, у Полицейского моста, но имела характер решительно петербургского café Procope или Cadran bleu, некогда столь славившихся в Париже сходками французских литераторов и журналистов, хотя, правду сказать, далеко не отличалась изящною наружностью, а была-таки порядочно неуклюжа и грязновата.

– Ну, что же нового? – спросил хозяин в унисон с несколькими голосами, предлагавшими тот же вопрос в то время, когда вслед за Якубовичем входил его соперник по части нувеллизма[616], Платон Волков, вологодский помещик, довольно представительной наружности, с красивыми бакенбардами и густыми волосами. Имел манеры довольно резкие, любил говорить довольно громко, старался примировать[617]. Он во все журналы давал довольно бойкие статьи, наконец вздумал сам издавать журнал «Петербургский зритель», выпустил один нумер, да тем и покончил, уехав сначала к себе домой, а потом, как слышно было, в чужие края[618].

– А вот новость та, – восклицал Якубович, – что явилось сегодня прямо из Английского клуба новое четверостишие Пушкина. Слушайте:

К Смирдину как ни зайдешь,

Ничего не купишь.

Иль Сенковского найдешь,

Иль в Булгарина наступишь[619].

– Ха, ха, ха! – смеялись несколько голосов, повторяя: – В Булгарина наступишь!

– Наступишь! Как это картинно, словно в груду какую-нибудь богомерзкую! – вопил Воейков, записывая четверостишие.

– Впрочем, – кричал Воейков, – есть уже сегодня же и другой вариант, а именно, в третьем стихе вместо «иль Сенковского найдешь» – «иль на Греча попадешь». Этот вариант, говорят, вернее, потому что не следует разлучать наших сиамских близнецов, которых срастила одна кишка общих интересов и всякого проходимства.

– Нет, нет, – пищал барон Розен, – нет, нет, воля ваша, Николай Иванович не чета Булгарину, право, не чета.

Волков. А вот я знаю чудную новость о Булгарине, новость совершенно свеженькую. Вы сегодня в «Петербургских академических ведомостях», в «Инвалиде» и в «Полицейской газете»[620] прочли объявления книгопродавца Лисенкова (магазин в доме Пажеского корпуса, на Садовой), что у него продается портрет знаменитого парижского сыщика Видока?

Несколько голосов. Прочли, прочли. Ну что ж?

Волков. Да то-с, что это портрет не Видока, а почтеннейшего автора «Выжигиных», «Самозванца» и пр., Фаддея Венедиктовича Булгарина, только с подписью имени Видока, наклеенного внизу, вместо имени нашего знаменитого публициста[621]. Один из первых покупателей этого портрета, цена которого 5 рублей, синюшка, был Александр Сергеевич Пушкин, много, говорят, хохотавший в магазине этой проделке. Потом поэт наш со своей покупкой, не одного, а чуть ли не пятка экземпляров, пошел по Невскому проспекту. На тротуаре он встретил нескольких приятелей, которых тотчас снабдил этою прелестью, а другим указал адрес Лисенкова, и в течение нескольких часов не было у Ивана Тимфоеевича (т. е. Лисенкова) отбоя от покупателей портрета Видока. Хохота-то, хохота сколько было! Один экземпляр этого превосходного произведения остроумия нашего обязательного и ловкого книгопродавца Пушкин собственноручно прибил гвоздиками в книжном магазине Слёнина, со строгим запретом снимать со стены. К Слёнину весь день гурьбами ходили любоваться этим портретом любопытствующие.

Воейков. Прелесть! Чудо! Выдумка стоит тысячи червонцев. Завтра же еду к моему милому Ивану Тимофеевичу, расцелую его за эту чудную и умную проделку.

Волков. Только не знаю, будет ли Лисенков доволен вашими поздравлениями, Александр Федорович. Дело-то приняло не совсем приятный для него оборот.

Воейков. Как, что, каким образом?

Волков. Изволите видеть: узнал об этой истории Греч, чуть ли не от самого Пушкина, и мигом поскакал к Лисенкову, которого стал уговаривать положить экземпляры портрета под спуд. Вы знаете их отношения: Николай Иванович должен состоит Лисенкову по заемному письму сколько-то тысяч. Но не тут-то было: Лисенков закобенился, доказывая, что он не виноват в том, что у Видока и у Булгарина в физиономиях какое-то феноменальное сходство; а при этом плут помаргивает да хихикает.

Воейков. Молодец Иван Тимофеевич, молодец! Исполать ему!

Волков. Однако Греч этим не удовольствовался и доказывал, что это точный портрет Булгарина, что даже на портрете сохранена в петлице фрака и миниатюрная золотая сабелька, с какою Булгарин себя везде изображает, хотя, служа под русским знаменем, сабли за храбрость, как видно из его формуляра, не получал[622]. Пока Греч с Лисенковым спорили, вдруг шарк в магазин сам Булгарин, да со своею бамбуковою палкой…

Воейков. Ах! Господи! Был бы я там, тотчас вооружил бы Ивана Тимофеевича вот этим моим костылем.

Волков. Это была бы роскошь оружия, потому что, говорят, Иван Тимофеевич и сам был не промах; схватил первый попавшийся ему под руку стул.

Воейков. Браво! брависсимо! Кто победил: сармат[623] или казак[624]?

Волков. Греч остановил, говорят, побоище, угрожая бойцам, что он кликнет полицию. Но городская молва гласит, будто оружие свою роль с той и с другой стороны исправно разыграло. Греч и Булгарин что-то переговорили между собою по-французски и уехали из магазина; а под вечер, так с час тому назад, хлопоты Греча и Булгарина увенчались успехом довольно хорошим для них: продажа портрета прекращена переодетыми жандармами, экземпляры конфискованы, и правда ли, нет ли, а говорят, будто Лисенкову придется заплатить какую-то нешуточную сумму Булгарину за бесчестье.

Вслед за этою гросс-куриозною новостью, как назвал ее Воейков, скорбевший о том, что эти дни он не может выезжать со двора по болезни, хозяин объявил с некоторым огорчением о том, что в сегодняшнем нумере «Пчелы» старинный его приятель, министр внутренних дел Дмитрий Николаевич Блудов, горько оскорбил его, напечатав свой протест, объявивший, что буквы Д. Б., которыми подписана в «Инвалиде» статья о новом томе «Забав и отдохновений Николая Назарьевича Муравьева»[625][626] (этого, впрочем, поистине, как его называли в обществе, Хвостова в прозе), ему вовсе не принадлежат, как то могут полагать люди, не знающие его и не понимающие, что он, Блудов, не способен к проявлению того отвратительно неприличного тона, в каком написана вся статья в периодическом издании, выходящем под редакцией г. Воейкова[627].

– А небось, – ворчал Воейков, – в былые времена арзамазства нынешний вельможа, его высокопревосходительство, не гнушался