Читать книгу - "Тайный год. Неизвестный дневник священника - Архимандрит Спиридон (Кисляков)"

себя одиноким. В душе темно. Вчера я был раздражен, последствием этого было то, что во мне иссяк источник внутреннего моего любовного горения к Тебе; вследствие чего душевный мой покой нарушен. И я уже, Господи, не только не могу молиться, но не могу даже читать и Святое Евангелие. Конечно, Царь мой Христос! Я не скажу, что я с этого момента лишен всякой возможности читать Твое Святое Евангелие, нет, я этого пока не лишен в себе, я еще не лишен в себе этой духовной силы, что называется радостным дерзновением обращаться к Тебе, однако моя гнусная раздраженность все мое нутро превратила в страшный вулкан всесожигающей огненной адской лавы. После того как это во мне совершилось, я тотчас почувствовал в себе какую-то тупую усталость и леденящую мой дух омертвелость. Я уже с этого момента потерял в себе душевную ясность. Все мои чувства и мысли как будто стали другими, в них исчезла и энергия веры в Тебя, и погасла пламенная любовь к Тебе, и я сделался каким-то снежным заносом или ледяной горой.

Лег я спать и долго не спал и все это время думал: откуда вырывается самый гнев мой? Неужели он исходит из настроенности моего «я» на оборону? Но если гнев сам по себе есть процесс обороняемости моего «я», то каким же образом внутренняя сила этого процесса разрушительно воздействует не на враждебный предмет, а как раз обратно, на мое «я», из которого вытекает сам оборонительный процесс? Если гнев, порождающий раздражение, свойственен моему «я» как склонность к самообороне, то тогда он своею разрушительной силой ни в каком случае не касался бы самого «я» как своей матери, порождающей его из себя.

Но если гнев так страшно, так разрушительно действует на свою мать, то это значит, что возбудителем его является вовсе не самое «я», а только злополучное обоготворение моего «я». Отсюда гнев является чем-то потусторонним по отношению к моему «я», вследствие чего он бывает и неуловим для самого человека. Таким он бывает в первый момент своего возникновения в человеческом «я»; когда же он внезапно возникает в человеке, то тотчас же изменяется и выявляется в человеке уже не как гнев, а как жестокость; последняя переходит в активную силу – убийство. В это время весь человеческий дух представляет собой одну страшную, жестокую, смертоносную метель, как на северном полюсе. Но ведь в человеческом «я» сплошь и рядом возникает диаметрально противоположная суровому всезамороживающему гневу иная форма зла, это блажь, без всякой в себе абсолютной доброты, полная бесконечной внутренней изменяемости и отвратительной фальши. Я бы ее назвал хамелеоновщиной; на Твоем же языке, Господи, она называется лицемерием.

Какое это ужасное липкое зло! Оно так прилипает к душе человеческой, что сплошь и рядом человек свою собственную оценку целиком переносит на это в себе зло. И что особенно удивительно и вместе с тем страшно – так это то, что этим злом больше других страдают, Господи, лжехристианские подвижники, пастыри, пророки, исповедники и даже мученики. Лицемерие! Одно слово! А как оно богато содержанием! Этот грех, как ни один другой, бесконечно многокорневой и так же бесконечно разветвленный и сложноцветный. Он пронизывает всего человека и объемлет собою всю его сущность, вплоть до последнего атома. Он, как плющ, обвивает собой всякое человеческое творчество, всякую человеческую добродетель, но больше всего он охватывает собою человеческую религиозность. И я должен сказать: из ста человек подвижников, служащих Тебе, Господи, девяносто служат почти сознательно этому ужасному злу. Этому злу особенно служат духовные лица, пастыри Церкви, зараженные ханжеством и пустосвятством.

Первые признаки этого греха – слащавые проповеди, тошнотворная замогильная импровизация, благочестивое закатывание глаз, истовое осенение себя крестным знамением при сильных ударах рукой в плечи и легкое благочестивое трясение головой, низкие поклоны, вытягивание шеи, тягучие и протяжные выведения возгласов и т. д. – все это есть внешнее, мерзкое, преступное украшение мнимою своею праведностью, пустосвятством своего «я» и выставление его на показ людям, чтобы за это получить людскую славу, чтобы этим добиться признания себя толпой святым, прозорливым старцем, пастырем, врачевателем и спасителем человеческих душ. И в конце концов человек, снова втянув его в себя через эту гнусную народную славу, становится уже уверенным в том, что он действительно и есть таков, каким он хотел бы быть, чтобы за его праведность и святость люди его почитали. И с этого момента он уже самоуслаждается этим злом вплоть до самой своей смерти. Мало того, эта диавольская блажь без всякой в себе доброты, эта сатанинская хамелеоновщина, это гнусное лицемерие сплошь и рядом из-за желания человеческой славы гонит подобных людей из мира в монастырь, в пустыню, надевает на них тяжелые вериги, изнуряет их постом, молитвою, бросает в отшельничество, в затвор. И все это лицемеры с радостью, с пламенной любовью переживают в себе самих, лишь бы только о них говорили люди, лишь бы их считали подвижниками, святыми и т. д. О, это ужасное зло! Многие из таковых лицемеров даже знали тайны человеческих мыслей, пророчествовали, исцеляли больных, сподоблялись видеть всякого рода видения, слышать ангельские голоса и т. п. И все это им было дано от диавола, от сатаны, чтобы через это их окончательно погубить. И они, конечно, гибли, гибнут и будут гибнуть.

Если я сказал, что гнев вытекает не из самого человеческого «я», а из самообоготворенности его, то теперь я скажу, что лицемерие уже не из этого источника вытекает, а из двух следующих причин. Прежде всего, оно вытекает в форме того или другого соблазна, предъявляемого человеку со стороны врага человеческого рода; вытекает оно и как следствие желания человека выйти из своей человеческой ограниченности и условности и быть безграничным и безусловным существом, причем не путем служения Тебе, мой Христос, а путем революции, путем насильственного захвата самой божественности у Тебя, своего Бога. О, Господи Иисусе Христе! Молю Тебя, спаси меня как от первой формы этого зла, так, тем более, от второй. Спаситель мой! Скажу правду, я не свободен как от первой, так и от второй формы этого зла, но я, Господи, ничего так не ненавижу, как гнусное это лицемерие. Оно противно мне, и я не выношу этого греха. Он мерзок мне. Я даже и думать о нем не могу равнодушно. Господи! Если этот грех еще во мне есть, то, молю Тебя, с корнем вырви его из меня, чтобы его во мне совершенно не было. Он мерзость предо мною. Спаси меня, Господи, от него, спаси