Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

комментатору: «предопределено свыше» и «зависит от совпадения всех произволов» — это не одно и то же, не может стоять через запятую. Нечто подобное стояло в цитате 7, там Провидение устраивало так, что сложение личных целей обслуживало интересы Провидения.

В качестве примера совокупной воли Толстой выдвигает следующий: ежели бы Наполеон запретил своим солдатам теперь драться с русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было им необходимо. Поскольку это рассуждение застигло их у ворот Москвы, тут логика ясна — домой переть далеко, а в Москве можно найти отдых и пищу. Но не факт, что солдаты убили бы Наполеона, а если убили бы, то с высокой вероятностью переругались бы между собой. И в любом случае привело-то их к воротам Москвы вовсе не сложение воль. Любые солдаты — и наполеоновские не исключение — предпочли бы проводить время иначе.

Важно, однако, что в этом примере Толстой забывает о высших силах, а делает акцент на волях. Более того — движение мысли в этом направлении, казалось бы, продолжается:

Цитата 13.

Долголетним военным опытом Кутузов знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска, не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска, и он следил за этою силой и руководил ею, насколько это было в его власти.

Неуловимая сила — это уже не высшая сила. Дух войска — это, получается, и есть совокупность воль. В этом рассуждении она уже не есть производная от «законов истории», а «историческое лицо», Кутузов, может ею даже как-то слегка руководить, то есть тоже в этой совокупности участвовать (таким образом снимается противопоставление воль высших волям низших).

Но вскоре следует описание Бородинского сражения, и мысль снова меняется.

Цитата 14.

Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите, делайте, что́ хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того, что́ они делали, бросить все и побежать куда попало.

Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная, таинственная сила еще продолжала руководить ими, и запотелые, в порохе и крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, прикладывали фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей, а по воле Того, Кто руководит людьми и мирами.

В первом абзаце прекрасно описан смысл «совокупной воли» (никто не хочет воевать), во втором впрямую сказано, что руководит людьми таинственная непонятная сила, а в конце еще и подчеркнуто, что воля людей ни при чем, зато появился Тот, Кто руководит людьми и мирами. Это новшество: прежде Толстой избегал апелляций к Нему, обходился без религии. Совокупная воля и высшие силы, несколько раз приравненные друг к другу, шедшие через запятую, вновь противопоставлены. Автор так и не может определиться, как эти сущности соотносятся.

Чувствуя, возможно, эту несообразность, очередную главу Толстой начинает с методологического рассуждения. Запускает «софизм древних»: Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то что идет в десять раз скорее, ибо, как только Ахиллес пройдет пространство, отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого пространства, Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д. до бесконечности. Толстой резонно объясняет, что противоречие возникает только если мы мыслим движение Ахиллеса прерывным, а ведь оно осуществляется непрерывно. Прикладывая «софизм» к своей концепции, Толстой сравнивает с прерывистыми единицами «однородные влечения людей» (так теперь называются «воли»), а целью истории как науки видит искусство интегрировать (брать суммы этих бесконечно малых): когда она научится «интегрировать», тогда и будут постигнуты законы истории.

Цитата 15.

Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, на сколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов; и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров, и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.

Вновь цари противопоставлены массам (чего вроде бы Толстой пытался избежать в цитате 13). Высшие силы в цитатах 14 и 15 уже не руководят массами, их нужно теперь вывести из анализа движения масс, и вообще, кстати, произошла подмена понятий, на месте высших сил теперь законы истории — другой, конечно, концепт. И не одна подмена: на месте сложения разнообразных воль теперь однородные элементы. Однородные! Этого слова раньше не было, а оно ведь многое меняет. Можно было бы подумать, что однородность понимается механически (в значении «предельно малые», порубленные в мелкую крошку), — но нет, следующие цитаты не оставляют сомнения, что понимается она содержательно.

Цитата 16.

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Ростопчина и его афиш, происходило то же самое, что́ произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что́ должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что́ оставалось.

Сознание того, что это так будет и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это, и более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском, московском обществе 12-го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что