Читать книгу - "Милый друг Змей Горыныч. Сборник литературно-философских эссе - Евгений Валентинович Лукин"

и пугает «трудных англичан» — оккупантов северной России:одет в курчавое жабо медведь их видом поражал медведь он ягода болот он как славянка сударь Смит

В «Начале поэмы» жилище медведя — берлога символизирует вход в потустороннее царство, подобно сказочной печи в избушке на курьих ножках или иконописной пещере чудовищного Змия, традиционно изображаемой русскими богомазами на иконах Георгиевского цикла вместо Ласийского заросшего озера.

IV

Византийская житийная легенда «Чудо Георгия о Змие», как и древнерусская песнь «Слово о полку Игореве», становится непосредственным литературным источником «Начала Поэмы». Следуя житийной и песенной традиции, Александр Введенский трактует свадьбу Рыси как обряд жертвоприношения. Ведь и в житийной легенде царская дочь предстает как жертва, обреченная к пожиранию чудовищным Змием. Облачившись в торжественный пурпур, она отправляется на смерть как на свадьбу под горькие причитания отца: «На кого мне, сладчайшее мое дитя, теперь глядеть, чтобы хоть немного утешиться? Когда я сыграю твою свадьбу? Когда увижу твой брачный покой, когда зажгу факелы, когда запою песнь, когда узрю плод чрева твоего? Увы, сладчайшее мое дитя, иди без времени к смерти — я расстаюсь с тобой». Средневековая экзегетика толкует этот образ царской дочери как образ христианской веры или церкви, оказавшейся под угрозой поругания. По мнению американского литературоведа Савелия Сендеровича, «здесь один шаг до представления Руси, особенно Святой Руси, в том же виде».

Вместе с тем, жертвенная образность «Начала поэмы» органично переплетается с древнегреческими мифологическими мотивами (ведь русская культура в принципе основывается на греческой и византийской традиции). Первоначально античная тема возникает у Александра Введенского в связи с лазурным щитом, мгновенно покрывшимся волосами и тем самым напомнившим отрубленную голову медузы Горгоны, применяемой Персеем в том же защитном качестве. Вторично поэт возвращается к античной теме в самом конце произведения, обращаясь к мифу о Прометее — излюбленном герое тогдашней революционной публицистики. Как известно, хитроумный титан Прометей изобретает жертвенный ритуал, согласно которому олимпийскому богу Зевсу вместо мяса преподносится груда несъедобных костей, обильно политых жиром. Именно за этот последний подвох (а не за кражу огня, как полагают многие) громовержец пригвождает Прометея к скале, расположенной на краю земли — в Колхиде. Аллюзией на этот мифологический сюжет и завершается «Начало поэмы», повествуя о свадьбе Руси-Рыси как жутком жертвоприношении:

чу сухорукие костры (свиная тихая колхида) горели мясом. Рысь женилась.

Примечательно, что Колхида здесь называется «свиной», вызывая дополнительные ассоциации со стихотворением «Русь» Алексея Крученых, где Русь представляется некой девой, погрязшей «в свинстве», однако спасшейся — «по пояс закопавшись в грязь». Очевидно, неясный образ девы корреспондируется здесь с легендарной царской дочерью, отправленной на заклание к берегу Ласийского заросшего озера (трясины) и спасенной бесстрашным всадником на белом коне — святым Георгием Победоносцем.

Следует отметить, что в поэзии Александра Введенского, пронизанной танатологическими и эсхатологическими мотивами, этот бесстрашный всадник преображается в некую мистическую фигуру, которая, бренча пустым стременем, стремится не к чудесному спасению, а в обратную, зеркальную сторону — к смерти. Известно, что в стихотворении «Элегия» поэт, проецируя на себя образ «бедного всадника», также контаминирует его с героем стихотворения Александра Блока — умершим литератором, за гробом которого рука об руку идут Богородица, являющаяся небесной заступницей Руси, и невеста в траурной вуали, ждущая небесного Жениха.

* * *

Как видно, поэтическая бессмыслица Александра Введенского оказывается далека от абсурда. Семантический эксперимент поэта как способ объективного отражения реальности сопровождается поиском новых сочетаний словесных символов и понятий, имеющих традиционную историческую и мифологическую основу. Подобно тому, как русская авангардная живопись ХХ столетия зиждется на древнерусской иконописи и «скифской пластике» (Давид Бурлюк), так и русская поэзия бессмыслицы имеет свои древние религиозные и национальные истоки.

Любви волшебный звукоряд

О поэзии Тимофея Милетского

Эти стихи, начертанные на египетском папирусе, молодой Хлебников прочтет в приволжской Казани. Он услышит кифародический ном Тимофея Милетского, жившего, как указует византийский словарь Свиды, «во времена трагического поэта Еврипида, когда и Филипп царствовал», — и тонкокрылые стрелы поэзии поразят воображение юноши:

Там смерть несли и слитки из свинца, И льна пучки, пылавшие огнем На трости, укротительнице стада. И много жизней пало в жертву Медноголовым, тонкокрылым, Летевшим с тетивы натянутой змеям. Перевод Д. П. Шестакова

Вскоре он наречет себя Велимиром: в его глазах задрожат, как паутинки, золотые нити чистого славянского начала, протянутые от Волги в Грецию. Туда, за Мраморное море, позовет великий путь русской культуры — путь из варяг в греки. И зазвучат в синеватой эгейской мгле песни Орфея, и откликнется с ладьи, украшенной яхонтами, черными сибирскими соболями и рытым бархатом, легендарный песнотворец Боян.

Отважный Тезей в чудесной балладе Вакхилида опускается на дно морское, чтобы разыскать золотой браслет критского царя Миноса, любуется в божьем чертоге хороводом прекрасных нереид, встречается с волоокой Амфитритой и возвращается на землю с ее даром. И уже не Тезей мерещится выходящим на зеленый берег, а былинный новгородский гость Садко, счастливо покинувший белокаменные палаты морского царя.

Рыдает в поэме Симонида несчастная Даная, брошенная с младенцем Персеем в бездну вод: «Как тяжело мне, сынок! Млечною твоею душою ты дремлешь в нерадостном тереме, сбитом медными гвоздями, под лунным светом сквозь синий мрак». И уже слышится вдалеке не плач Данаи, а горький причет царицы из пушкинской сказки о царе Салтане, когда: