Читать книгу - "Свеча Дон-Кихота - Павел Петрович Косенко"

Автор этой поэмы — поэт глубоко национальный. С полным правом он говорит о себе и своем герое: «Мне служит стартовой площадкой родной и щедрый Казахстан». Он влюблен в свои родные места — «край по имени Тайпак» неподалеку от Урала. Чтобы набраться новых сил, он припадает к родной земле: «А станет песням тяжело — вернусь к тебе, и вдохновенье опять поднимется в седло!»

Но его сыновьи чувства шире. С гордостью произносит он: «Я — казах. Я сын России всей». Высоким чувством интернационализма проникнуты не только путевые циклы Джубана Мулдагалиева, такие как «Когда мы были в Казани» или «В стране древних поэтов», но и все его творчество. В стихах казахского поэта ясно и сильно передана слитность коммунистического интернационализма и советского патриотизма: «У нас с тобой, страна моя, одни леса и реки, одни враги, одни друзья, одна судьба навеки. Часов и дней не торопя, я знала — это счастье все время чувствовать себя твоею малой частью».

Творчество Джубана Мулдагалиева многогранно. Ему принадлежат и крупные эпические полотна с большой галереей образов героев, чьи характеры разработаны пером тонкого психолога. И романтически окрыленные обращения к прошлому и будущему. И стихи прямой публицистической устремленности, открытый и мужественный разговор о жизни писателя-коммуниста. И сдержанная и благородная лирика трудной, несбывшейся любви: «Пускай, с твоей дорогой не сливаясь, моя дорога рядышком пройдет».

Но какой бы своей гранью ни поворачивалось к читателю творчество поэта, читатель всегда ощутит в нем тот пафос связи времен, который составляет эмоциональную основу поэзии Джубана Мулдагалиева. Память о фронтовых товарищах заставляет его верить: «Следы солдат — Сарманов да Иванов — остались у чужих дорог и рек. Раскаты их шагов сквозь все туманы услышит светлый двадцать первый век».

Говоря о далеком прошлом своего народа, он обращается к будущему: «Мои потомки, дети звезд, вспомните, что не был путь мой прост».

Джубаном Мулдагалиевым много сделано в советской поэзии. Но он, естественно, еще бесконечно далек от подведения итогов. Он чувствует: «Доныне продолжается мужанье». Он верит: «Ведь счастье скачет где-то впереди».

Перед заходом солнца

Театр — жестокое искусство. Когда умирает писатель, от него остаются книги. От композитора — ноты. От художника — полотна. И после физической смерти они долго еще живы, они остаются нашими собеседниками, делятся с нами своими мыслями и чувствами. Только масштаб таланта, его идейная направленность определяют продолжительность духовной близости умершего мастера с читателями, слушателями, зрителями.

А что остается после смерти талантливого артиста? Старые афиши, фотографии, программки, рецензии в пожелтевших газетах? Но ведь они не могут полно передать чувства, волновавшие нас, когда мы видели на сцене большого художника. Поэтому и хочется закрепить эти чувства на бумаге, пока они еще не совсем померкли в памяти.

Десять лет назад умер народный артист республики Серафим Павлович Ассуиров — человек яркого таланта, много сделавший для развития театрального искусства Казахстана. Эти страницы — скромная дань памяти человека, приносившего своим искусством радость десяткам тысяч зрителей.

Он жил в старом доме — огромном и неуклюжем — совсем у входа, в начале длинного, широкого и грязного коридора, где вечно шумели примусы. Когда-то дом целиком занимали работники искусств. Город строился, артисты и художники переезжали в новые, по-современному благоустроенные квартиры. А Ассуиров оставался — отчасти по привычке, отчасти из равнодушия к комфорту.

В квартире у него было две комнатки. В одной он жил сам, вторая временами пустовала, а временами там поселялся кто-нибудь из молодых артистов. Серафим Павлович всегда был рад этому — хотя он и привык к одиночеству, тяготить его оно никогда не переставало.

Может быть, поэтому и гостям он всегда радовался. А может, это просто была присущая душе художника жадность до людей. Как бы то ни было, в тесной его комнатушке чуть не каждый вечер допоздна толклись артисты, писатели, журналисты, художники и люди разных других, порой вовсе неожиданных профессий. Общение с этими людьми заменяло Ассуирову книгу — читал он крайне мало.

Новых людей он встречал с удовольствием и искал в них прежде всего хорошее (не было случая, чтобы он позволил себе в глаза или за глаза посмеяться над малознакомым человеком). Но при широчайшей своей доброте на фальшь был очень чуток и раздутое самомнение, хвастливость, несоразмерные претензии различал быстро. С такими людьми ему было скучно, и сам он с ними делался скучен.

Когда я познакомился с Серафимом Павловичем, ему лишь недавно стукнуло полвека, но выглядел он куда старше. И походка была старческой, неровной и трудной, и интонации голоса старческими. Ассуиров был болен, но не щадил себя, не берегся. Смешно было бы подумать, что Серафим Павлович сможет отказаться от долгой застольной беседы с интересным человеком ради «режима».

В год он не чаще двух-трех раз пересекал Коммунистический проспект по пути к центру города. Маршрут у Серафима Павловича всегда был один: театр — квартира — театр (тогда русская драма помещалась в здании на улице Дзержинского). Словно здание родного театра с гипнотической силой притягивало его, и лишь когда пустели и зрительный и репетиционный залы, когда гасли огни артистических уборных, когда исчезало магнитное поле искусства, это здание теряло свою власть над старым артистом.

Гипноз этот был целебен для него: на сцене и походка у Серафима Павловича становилась молодой и упругой, и голос обретал бархатистую глубину. И как бы ни уставал он после спектакля, но выглядел в это время лучше, чем обычно — бодрость, пришедшая к нему на сцене, долго еще не оставляла его.

Я не застал его расцвета, видел его на сцене уже перед заходом его солнца. Но и по тем ролям, в которых мне посчастливилось его видеть, могу судить: это был большой мастер, подлинный художник. Играть плохо он, кажется, просто не мог. А часто поднимался до высоты, удивлявшей и радовавшей зрителей.

Помню его в «Зарницах», последней своей пьесе, которую еще успел увидеть на сцене Мухтар Омарханович Ауэзов. Ассуиров играл Волостного — играл в очередь с таким отличным актером, мастером острой характеристики, как Ю. Б. Померанцев. Первым я увидел Померанцева. Его Волостной напоминал беркута — острый, зловещий профиль, неподвижный пронизывающий взгляд, резкие сначала, но вдруг замедляющиеся движения рук, — словно взмахи крыльев. Это был один из самых запоминающихся образов спектакля. Рисунок роли был таким убеждающим, что соревноваться с ним представлялось невозможным.

И действительно, когда выходил на сцену Ассуиров, сравнение было поначалу не в его пользу. Невысокий