Читать книгу - "Третий рейх. Зарождение империи. 1920-1933 - Ричард Джон Эванс"

массы верили им, а не доктринам таких людей, как Шёнерер? Его ответ состоял в том, что социал-демократы были нетерпимы к другим взглядам, подавляли их среди рабочего класса, как только могли, вели незамысловатую, но интенсивную пропаганду и завоёвывали массы силой. «Сознание больших групп людей, — писал он, — не чувствительно к неуверенности и слабости… Толпа любит командира больше, чем просителя». И добавлял: «Я пришёл к пониманию важности физического террора по отношению к отдельному человеку и к массам… Террор на рабочем месте, на заводе, в зале собраний и в случае массовых демонстраций всегда будет иметь успех, если ему не будет противостоять соответствующий террор». Социал-демократы, заключал он, «командуют слабыми с помощью идей и с помощью силы. Они знают, как создать иллюзию того, что это единственный способ сохранить мир, и в то же время тайно, но упорно завоёвывают одну позицию за другой, иногда тихим шантажом, иногда фактически воровством…» Все эти выводы носят ретроспективный характер, поскольку Гитлер уже задним числом приписал собственные взгляды и намерения самому успешному массовому движению Австрии в годы его молодости. Однако, разумеется, для любого, кто жил в Вене до 1914 г., не представлялось возможным избежать влияния социал-демократов на массы, и естественно предположить, что Гитлер был впечатлён их примером и учился у них, даже отрицая теории, которые они продвигали[415].

Однако, возможно, самым важным политическим уроком, который он получил во время проживания в Вене, стало глубокое презрение к государству и закону. Нет причин не верить его более позднему утверждению, что, как сторонник Шёнерера, он считал, что Габсбургская монархия подавляла германскую расу, заставляя немцев смешиваться с другими и не давая немцам рейха шанса объединиться. «Если сам вид притесняется или находится под угрозой полного уничтожения, — писал он, — то вопрос законности сводится к необязательной рекомендации». Расовое самосохранение было гораздо более важно, чем законность, которая часто могла быть простой ширмой для тирании. В этой борьбе оправданны были любые меры. Более того, над «прогнившим государством» Габсбургов довлел парламентаризм — политическая система, по отношению к которой Гитлер приобрёл неискоренимое презрение, проведя много времени в открытом холле австрийского парламента, где противоборствующие национальные партии кричали и оскорбляли друг друга, каждая на своём языке, и не могли добиться каких-либо реальных результатов. У него сформировалась особая ненависть к чехам, которые вели себя наиболее деструктивно. Они полагал, что ошибкой Шёнерера стала попытка добиться своих целей через парламент. Гитлер заключал, что только сильный лидер, выбранный непосредственно народом, мог бы решать какие-либо задачи[416].

Однако нет никаких указаний на то, что Гитлер видел себя в роли такого лидера до 1914 г. или собирался податься в политику. Наоборот, он всё ещё был поглощён идеей стать художником. Крайняя финансовая нужда, в которой он оказался, не сумев реализовать свои амбиции, в некоторой степени смягчилась, когда в апреле 1913 г. в возрасте 24 лет он получил наследство от своего отца. Гитлер быстро уладил все свои дела в Вене и уехал в Германию, наделе продемонстрировав свой пангерманизм, приобретённый в результате увлечения идеями Шёнерера. Позже он описывал с достаточной достоверностью то счастье, которое он испытал, переехав в Мюнхен и оставив позади разношёрстный и омерзительный для него расовый космополитизм австрийской столицы и атмосферу политического смятения и упадка, характерную для Габсбургской политической системы. Такая система, по его мнению, не стоила того, чтобы за неё сражаться, и не последней причиной его отъезда было желание избежать военной службы, на которую он вскоре должен был пойти. Теперь он был в Германии и чувствовал себя дома.

Он снял комнату на краю Швабинга и продолжил вести свой венский образ жизни, делал акварельные копии почтовых открыток с изображениями знаменитых мюнхенских зданий и продавал их столько, чтобы обеспечить себе скудное проживание. Как и прочая швабингская богема, он подолгу просиживал в кофейнях и пивных подвальчиках, но был посторонним для настоящего богемного мира и для уважаемого общества, и, пока такие люди, как Эйснер, Толлер, Ландауэр или Мюзам, часто ходили по театрам, обсуждали анархические утопии или делали себе имя в роли поэтов или писателей, Гитлер продолжал прежнее бесцельное существование, не предпринимая попыток получить в Мюнхене художественное образование, в котором ему было отказано в Вене. И если официальный художественный бомонд оставался ему близок, то неофициальные авангардисты, о которых столько говорили в самых модных швабингских кофейнях, — такие художники, как Василий Кандинский, Пауль Клее, Франц Марк, Август Маке, а также группа «Синий всадник» — отошли от традиций и обратились к экспрессионизму и абстракции. Авангард вызывал у Гитлера исключительно непонимание и антипатию. Его собственные занятия живописью ограничивались тщательными, безжизненными репродукциями зданий. Его вкус в живописи был ограничен традиционными, классическими шаблонами, которым была привержена Венская художественная академия, куда он так хотел поступить[417]. А вот что Гитлер разделял со своими швабингскими богемными знакомыми, так это внутреннее презрение к буржуазным обычаям и нормам и убеждённость, что искусство может изменить мир.

Из существования на задворках культурной жизни богемы Гитлера вытащило начало Первой мировой войны. Существует его фотография, где он стоит в толпе, собравшейся в центре Мюнхена 2 августа, чтобы отпраздновать объявление войны, его лицо лучится радостью. Три дня спустя он пошёл добровольцем в баварскую армию. В хаосе и смятении первых дней войны, когда добровольцами шло огромное число людей, никто не задумывался над тем, чтобы проверять их немецкое гражданство. Он вступил в армию 16 августа и практически сразу был отправлен на западный фронт. Это стало, как он писал позже, «освобождением от болезненных ощущений моей юности». Впервые у него была цель, в которую он верил и к которой он стремился, и группа товарищей, с которыми он себя связывал. Его сердце «переполняла гордая радость» от того, что теперь он сражался за Германию[418]. Следующие четыре года он оставался со своим полком, начав со связного и дослужившись до капрала. Он получил две награды за храбрость, вторая была Железным крестом 1-й степени. Что любопытно, получена она была по рекомендации офицера-еврея. Вскоре получил отравление ядовитым газом во время газовой атаки — частого явления с обеих сторон на поздних этапах войны. Временно ослепшего, его отправили на восстановление в военный госпиталь в Пазевальке в Померании, на северо-востоке Германии. Здесь он узнал о поражении Германии, перемирии и революции[419]. В «Моей борьбе» Гитлер описывал это как «величайшее злодейство века», крушение всех его надежд, сделавшее все его жертвы бессмысленными. Когда ему сообщили