Читать книгу - "Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин"

ее восприятия критикой до 1861 г. подтверждают, что репрезентация крестьянской речи в литературе скорее была полем конкурирующих проективных представлений о том, как она должна выглядеть, нежели реальным отражением языкового узуса. Литература не могла вместить всего речевого разнообразия империи, которое Срезневский, а затем Даль героически попытались зафиксировать в словарях491, и отторгала то «диалектное», что выходило за пределы весьма ограниченного лимита на «темноту» крестьянского языка. Можно предполагать, что за этим отторжением скрывались не только эстетическая теория или вкус, к которым критики середины 1850‐х гг. уже далеко не так часто апеллировали. Часто интуитивный запрет на превышение и без того низкого порога разборчивости и ясности крестьянской речи в прозе этой эпохи находился в прямой зависимости от представлений образованной части общества о том, как протекает процесс крестьянского мышления. Как полагает М. Долар, «речь и голос представляют собой скрытый механизм мышления, что-то, что должно предшествовать мышлению, как абсолютно механический процесс, и то, что разум должен прятать за маской антропоморфизма»492. Если спроецировать это наблюдение на описанную ситуацию, можно предположить, что образованные читатели воспринимали имитацию речи крестьян как иконическое отображение их сознания и мышления. Чем более членораздельной и приближенной к литературной норме она была представлена у того или иного автора, тем более рациональными и приближенными к образованной элите должны были казаться читателям крестьянские субъекты. И наоборот, чем более заумно говорили персонажи из крестьян, тем больше они воспринимались как «другие» и даже «чужие». Таким образом, речь и голос крестьян означали в литературе до отмены крепостного права нечто более функциональное и значимое, нежели производное от этнографического или лингвистического знания.

Глава 11

Крестьянское мышление

От прозрачности к непрозрачности и обратно

С голосом/речью неразрывно связан четвертый жанровый признак рассказов из крестьянского быта – изображение крестьянского мышления (в частности, сознания). Как уже не раз подчеркивалось, его репрезентация была возможна, за редкими исключениями, в аукториальном/гетеродиегетическом типе повествования. В нашем корпусе тексты такого рода составляют 58,2% (134 из 230), т. е. почти 60%, что вполне представительно и явно не маргинально для жанра. Более того, многие канонические тексты, оказавшие сильное влияние на традицию, принадлежат к этой линии – «Бедная Лиза» Карамзина, «Мешок с золотом» Полевого, рассказы Григоровича, «Муму» и «Постоялый двор» Тургенева, рассказы Михайлова и Л. Н. Толстого. В главе 3 была представлена нарратологическая модель крестьянской субъективности, в рамках которой я предлагаю анализировать повествовательную технику репрезентации крестьян. Описав многообразные средства конструирования субъективности на материале «Деревни» Григоровича, в этой главе я сосредоточусь лишь на феномене мышления и покажу, как на протяжении 70 лет развития жанра рассказа из крестьянского быта менялся режим его изображения. Панорамная картина призвана, с одной стороны, дополнить единичные канонические тексты более обширным списком интересных с точки зрения развития этой техники, а с другой – продемонстрировать широкое распространение различных форм репрезентации мысли и эмоций в текстах о крестьянах. Этот факт должен существенно скорректировать доминирующий в современной науке взгляд на небыстрое и, как считается, робкое развитие несобственно-прямой речи/мысли в русской прозе лишь начиная с 1840‐х гг.493 На самом деле крестьянское мышление, в котором авторы видели серьезное эстетическое препятствие на пути полного овладения внутренним миром персонажей на заре реализма, несомненно ускорило распространение техники прозрачного мышления в романной прозе494.

Если сжато формулировать вектор эволюции в репрезентации процессов мышления в прозе о крестьянах, то его можно свести к следующему. В то время как в эпоху сентиментальных пасторалей Карамзина и его последователей сознание и мышление крестьян не представляли для писателей познавательной проблемы и в «Бедной Лизе» нарратор имеет неограниченный доступ в мысли и чувства протагонистки, складывание жанровой поэтики рассказа из крестьянского быта и смена доминирующей модальности на антиидиллическую поставили перед писателями острый вопрос: как изображать закрытое и отличное от образованной элиты мышление крестьян?

Бурное развитие этнографии и других наук о человеке в 1840‐е гг. лишь подогрело интерес и привело к возникновению модного тезиса об инаковости крестьянского образа мыслей. Одновременно реалистические повествовательные конвенции требовали от писателей все более сложной техники передачи чувств и мыслей героев, которая уже была апробирована на дворянах в прозе 1830–1840‐х гг. Оказалось, однако, что это далеко не просто, поскольку, согласно наблюдениям критиков, философов и этнографов того времени, крестьяне якобы не обладали столь же развитыми интеллектуальными способностями, как образованные классы, и почти не были способны к рефлексии. Одними из первых эту «инаковость» крестьянского сознания попытались воплотить Полевой, догадавшийся использовать паралипсис, и Григорович, расщепивший внутренний мир (или субъективность) героини на чувства и мысли. Если первые изображаются как доступные для «чтения» и пересказа нарратором, то вторые оказываются в лучшем случае полупрозрачными, а в основном – непрозрачными. Это позволяет нарратору конструировать убедительную картину внутреннего мира женщины через описание страданий, аффектов и боли. Та же асимметричная репрезентация чувств и мыслей (последние непрозрачны) характерна и для знаменитой повести Тургенева «Муму», в которой эта техника доведена, на первый взгляд, до предела: протагонистом выступает глухонемой Герасим, в мысли которого нарратор не может проникнуть, потому что герой не говорит495. Однако способность «чувствовать» повествователь за Герасимом все же оставляет (несколько раз встречается глагол «чувствовал») – вероятно, потому, что создать текст без хотя бы минимального экскурса в сознание героя в рамках реалистических конвенций было бы невозможно. В другой известной повести из крестьянского быта, «Постоялый двор», Тургенев, напротив, впервые в своем творчестве конструирует субъективность крестьянина Акима через проникновение в его сознание посредством передачи прямой мысли и пересказа мыслительных актов.

Как ни парадоксально, но доступность сознания крестьян при его непрозрачности и привела к успешному и быстрому развитию жанра рассказа из крестьянского быта. Непрозрачность, как я показываю, стала не только необходимым нарративным приемом, но и эпистемологической моделью, помогавшей осмыслять то, для осмысления чего катастрофически не хватало эмпирических данных. Связывая репрезентацию мышления с проблемой субъектности и субъективности, можно выразить ее намеренно заостренным парадоксом: литературное становление крестьян как протагонистов с присущей им субъективностью было возможно только через утверждение непрозрачности их мышления при сохранении режима его доступности.

От Карамзина до Потехина: конкуренция форм

Внимательное изучение форм и способов репрезентации сознания героини в «Бедной Лизе» Карамзина показывает, что нарратор свободно передает чувства и мысли героини, не прибегая к паралипсису496. Скажем, в тот момент, когда Эраст сообщает Лизиной матери о своем уходе на войну и она разражается мелодраматическим монологом о будущем Лизы,