Читать книгу - "Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова"

в жизни и творчестве Кузмина, которые характеризует все более усиливающееся после октября 1917 года неприятие пореволюционной действительности. Эти настроения проявляются в дневниковых записях с 1918 года, о чем мы писали ранее. Кроме того, новый порядок, прежде минимально касавшийся Кузмина, вторгся в его жизнь: 31 августа 1918 года Ю. Юркун был арестован по делу Л. И. Каннегисера и пробыл в заключении до 23 ноября[452]. Типичный прием отчуждения от происходящего, который использует Кузмин, – объявление реальности ненатуральной, призрачной, лишенной плоти. Следы этого обнаруживаются в его дневниковых записях:

Какие-то тени, заброшенные и испуганные. Ведь это всё призраки – и Луначарский, и красноармейцы, этому нет места в природе, и все это чувствуют. Какой ужасный сон (12 ноября 1918 г.);

Вообще, они [большевики] – тени, но несносные и дающие себя чувствовать» (5 марта 1919 г.);

Хожу, как во сне. В советском сне (6 сентября 1920 г.)[453].

Со временем эта тема проникает и в творчество: «И потому это – только сон / (Боже, двухлетний сон)» («Ангел благовествующий»), «Не поминай про паек / И про морские казармы. / Все это сон, только сон» («Колыбельная»). Реальный мир постепенно приобретает свойства ирреального, необъяснимого, подвластного чужой злобной воле и неподвластного самому человеку – то есть кукольного. Впервые эту особенность мировосприятия Кузмина рубежа 1910–1920-х годов отметил Н. А. Богомолов:

Становление новых форм советской жизни вызывает у него [Кузмина] глубокую тревогу, тем более своим зачастую противоестественным слиянием с формами прежними. <…> Поэтому и жизнь «кабинета» в стихотворении, несмотря на внешнюю устойчивость, в любой момент оказывается подверженной самым неожиданным и ужасным испытаниям, которые должны закончиться тем же, что и история гомункулических Адама и Евы: Все – небо, эмбрионы / Канавкой утекло[454].

Образ «сна», которому человек не может противиться, становится вариантом темы рока. Она начинает появляться в творчестве поэта уже во «Враждебном море»:

Точило холодное жмет

живой виноград,

жница бесцельная жнет

за рядом ряд.

В 1917 году, размышляя над губительной силой войны, Кузмин творчески исследует неспособность человека самому управлять своей судьбой, отмечает его слабость перед стихией. Так подготавливается почва для метафоры «мир как кукольный театр». Динамика этой темы в последующие месяцы и годы сопровождается сгущением пессимистических настроений: преодоление стихии во «Враждебном море» еще возможно, в то время как в написанном несколькими месяцами позднее «Вторнике Мэри» мир уже полностью определен неведомой волей.

Схожие, однако не связанные с образностью кукол и кукольного театра, настроения и темы можно найти в некоторых стихотворениях Кузмина рубежа 1910–1920-х годов: в цикле «Плен» (1919), в стихотворениях «Утраченного чародейства…» (апрель 1921), «Мне не горьки нужда и плен…» (май 1921), «Живется нам не плохо…» (сентябрь 1921). Центральный сюжет этих стихотворений – противопоставление «бывшей, дореволюционной жизни, изобильной и привольной, новой – мрачной и не сулящей надежд. Человек характеризуется прежде всего своей пассивностью, он становится объектом приложения внешних сил. См., например, такие строки: «Плитой придавили грудь, / Самый воздух сделался другим, / Чем бывало, / Чем в хорошие дни…» и «Неужели навсегда далека ты, / Былая, золотая свобода? / Неужели якорь песком засосало, / И вечно будем сидеть в пустом Петрограде…» («Плен»); «Притворно Невской перспективы / Зовет широкий коридор, / Но кажется жестоко лживым / Былого счастия обзор» («Утраченного чародейства…»). В этих стихотворениях явственно сополагаются две темы – предопределенности событий и несвободы, плена (см. название цикла 1919 года). Как и во «Вторнике Мэри», здесь возникает мотив неизменности человеческой жизни (обратим внимание, что для ее описания используются слова «механично и бездушно»):

Я знаю: будет всё, как было,

Как в старину, как прошлый год;

Кому семнадцать лет пробило,

Тому восьмнадцатый пойдет.

Настанет лето, будет душно,

Летает детское серсо,

Но механично и бездушно

Природы косной колесо.

(«Утраченного чародейства…»)

Пореволюционная жизнь в восприятии Кузмина постепенно окостеневает в «механистичный», ограниченный мир, который можно уподобить «колпаку стеклянному» из «Адама». Человек больше не способен свободно распоряжаться своей волей – и, как итог, свободно жить: «Писать, / Гулять, / Любить, / Покупать, / Пить, / Просто смотреть, / Дышать, / И жить, жить!» («Ангел благовествующий»). См. также строки из другого стихотворения 1919 года – «Несовершенство мира – милость божья…», в котором прямо выносится приговор этому состоянию: «Автоматичность – вряд ли добродетель, / Без тела тупы и восторг и боль». К началу 1920-х годов мотив «кукольности» в творчестве Кузмина стал характеристикой не жизни в целом, а конкретно – жизни в пореволюционной России.

«Вторник Мэри» вобрал в себя эти настроения, однако форма псевдокукольной постановки привнесла в описание трагических конфликтов элемент игры и гротеска. При всей ориентации на творчество Блока во «Вторнике Мэри» начисто отсутствует серьезность, свойственная символистскому театру. Легкая занимательная форма, поверхностные шаблонные герои и общая миниатюризация и денатурализация представленного мира перевели повествование в модус иронии. Это не уничтожило атмосферу безвыходности вовсе, но опосредующее отношение автора сгладило острые углы и сделало трагедийную направленность «Вторника Мэри» имплицитной, но не явленной читателю до конца. Контекст начала 1920-х годов сделал возможным актуализацию кинематографических приемов, что почти нивелировало все другие смыслы и проекции: пьесу сразу начали рассматривать не как «пьесу для актеров», а либо как кукольное представление, либо как «кинематографическую фильму». Свою роль сыграла и репутация Кузмина: «Вторник Мэри» был воспринят в русле его прежних произведений, как возвращение к знакомым темам и образу автора. Так был создан внешне непритязательный, но удивительно многослойный текст.

Кузмин совершает воображаемое путешествие в 1906 год, черпая в той эпохе не только темы и вдохновение, но прежде всего трагическое мироощущение, которое противостоит оптимизму и «автоматизму» настоящего. Эпоха расцвета русского модернизма, от которого писатель так стремился дистанцироваться в середине 1910-х годов, в начале 1920-х становится источником его образов, тем и настроений. В то время как эмигранты совершали перемещения в пространстве, Кузмин двигался во времени, все дальше и дальше удаляясь от современности.

Кузмин – новый Пушкин

В начале 1920-х годов Кузмин выходит из периода неопределенности: к 1921 году оживляется его публичная и творческая деятельность, он публикует сборники, участвует в разных проектах и формирует новую литературную репутацию. Этому благоприятствовала эпоха: до начала масштабного идеологического наступления на искусство, развернувшегося во второй половине 1920-х годов, но начавшегося уже с 1925-го (с Постановления Политбюро ЦК