Читать книгу - "Страсти по опере - Любовь Юрьевна Казарновская"

который в этой роли просто великолепен! Полина же — это такая роль, которая тебе очень подойдёт. По всем статьям: по темпераменту, по эмоциям, по голосу!» — говорил мне Гергиев.

Тот спектакль был просто фантастическим! Очень хорошо, что он идёт и сегодня — правда, не на главных подмостках Мариинского театра, а на его Приморской сцене, в городе Владивостоке. Поставил его Тимур Чхеидзе, который возглавлял тогда БДТ имени Товстоногова — исходя главным образом из драматургии, максимально обострив её мизансценами, нашими взаимоотношениями и великолепными декорациями Георгия Цыпина.

Любовь Казарновская и Владимир Галузин в опере «Игрок»

В них ровных линий просто не было, сплошные ломаные — то взмывавшие до небес, то низвергавшиеся в какие-то сумасшедшие пропасти и не просто подчеркивавшие, а даже ещё более заострявшие драматургию Достоевского и музыку Прокофьева. На сцене правила бал какая-то сумасшедшая по-своему начертанию кардиограмма, а сердечная боль была у нас…

А костюмы! Они были под стать декорациям. У меня они были выдержаны в бело-синей гамме: матроска в начале, синяя шляпка с белой вуалеткой. У Алексея был очень графичный, серый, прямо асфальтового цвета, костюм. У Генерала — белый с небольшими намёками на эполеты… и от всего, что происходило на сцене, просто невозможно было оторвать глаз. Я думаю, что именно такую «кардиограмму» Прокофьев и задумывал изначально.

Бабуленька из Царского Села и Бабуленька из Рязани

Гергиеву близка музыка Прокофьева, и он очень точно подобрал голоса. Мы замечательно подходили друг другу: Галузин — Алексей, Марианна Тарасова — Бланш, Елена Васильевна Образцова — Бабуленька и я.

Образцова подпускала в этой роли чуточку такого рязанско-нижегородского акцента: «ЛЯжала, лЯжала, пОтела, пОтела, вдруг вспотела и выздоровела».

Простецкая, настоящая бабка из народа, и это было так здорово, особенно на фоне всех этих аристократических и якобы аристократических изысков и у Полины, и у Генерала… да и всей этой публики из Рулетенбурга — под этим именем Достоевский изобразил в романе Висбаден[46] и Бад-Хомбург[47], где, между прочим, в самом начале нового века Достоевскому поставлен памятник. Его же именем называется аллея, ведущая к Курзалу.

К Курзалу, вокруг которого когда-то фланировала себе по бульварам, высокопарно цедя слова сквозь зубы, играя в карты и прожигая жизнь, вся эта искренне считающая себя пупом земли публика… И вдруг — ба-бах! — среди них появляется этакая клякса, необычный мазок, очень яркий ляп на картине — Бабуленька! Настоящий русский лубок — и Образцова его красок совершенно не боялась.

И итальянские критики по достоинству оценили её, написав, что Образцова в характерной роли, comprimario, была удивительно хороша! Но если бы они могли видеть поставленный за четверть века до этого Борисом Покровским блестящий спектакль «Семён Котко» того же Прокофьева в Большом театре, они точно написали бы, что перед ними — постаревшая чисто внешне, но не утратившая непосредственности характера Фроська…

Другая исполнительница роли Бабуленьки, совсем недавно ушедшая от нас Ирина Петровна Богачёва, была совсем другой. В ней всё-таки было многое от стати Графини из «Пиковой дамы», которую она пела на протяжении многих лет. Очень величественная, царственная дама из Царского Села или Версаля, метресса, умеющая, как говорится, держать лицо и спину: «А вот я всё проиграла…»

Такие персонажи как Бабуленька, были в царской России большой редкостью — у большинства была совсем иная судьба. Бывало, что им везло — они становились богатыми, могли распоряжаться большими деньгами. Но счастья, обычного женского счастья им не было. И они прожигали жизнь в игре. Жаль только, что шарик их судьбы чаще всего попадал на «зеро»…

Играя на струне Судьбы

Мне кажется, что некоторые сцены в «Игроке» написаны под сильным под влиянием пушкинской «Пиковой дамы». Пушкин же для Достоевского, равно как и для всех тех, кто сотрудничал с некрасовским «Современником», был абсолютным идолом. А такие мистические вещи, как «Пиковая дама», не могут «миновать» ни одного писателя, в особенности русского писателя, ценящего и язык, и стиль. Ну не могут!

И Достоевский как человек очень психологически тонкий, чувствительный и нервный был очень воодушевлен этой интригой, игрой с судьбой. Как ему это было знакомо! Он сам был запойным, даже в чём-то патологическим игроком, много раз пускавшимся, как говорится, во все тяжкие и проигрывавшимся буквально дотла — только через пять лет после свадьбы с Анной Григорьевной Достоевский смог со своей склонностью «завязать». Некрасов, родившийся фактически в один год и один месяц с Достоевским, тоже был, по странному совпадению, очень азартным игроком. Но, в отличие от Достоевского, исключительно везучим. Фартовым…

И Достоевскому эта туго натянутая линия, струна судьбы между старой женщиной, бьющейся, надрывающейся молодой особой и молодым человеком, играющим с роком, с судьбой, была особенно интересна и близка. Мне, повторюсь, трудно было отделаться от ощущения, что многие сцены «Игрока» — и у Достоевского, и у Прокофьева — и в особенности финал написаны под влиянием пушкинской «Пиковой дамы».

Ведь у Достоевского Алексей не впрямую сходит с ума, но находится на грани серьёзного психического расстройства. У Пушкина: «Германн сошёл с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семёрка, туз! Тройка, семёрка, дама!..“» У Прокофьева: «И всё же… Не может быть… Кто б мог подумать… Двадцать раз подряд вышла красная!»

Любовь Казарновская и Владимир Галузин в опере «Игрок»

Алексей по отношению к Германну — скорее младший брат. Или его отражение в зеркале, чуть скривившемся или почерневшем от времени. Зеркало это — зеркало души. Судьбы. Образа. Алексей — более русский во всех смыслах этого слова, более бесшабашный, более разухабистый. У Пушкина Германн — немец, и его эмоции, даже при психически очень подвижном характере, нигде не опережают его ratio, его расчёт, его внутреннюю холодность. У Алексея же эмоции всегда впереди.

«Вас когда полюблю — сама не знаю я…»

А моя героиня… У Достоевского Полина совершенно ясна. Она такая эгоистка, абсолютно замкнутая на себе, в любви «отпускающая» себя только до какого-то определённого предела. Этакая девушка на шарнирах, даже, я бы сказала, кукла, которая очень хороша собой, пользуется вниманием мужчин, знает свои сильные стороны и постоянно интригующая. Жизнь для неё — рулетка, партия в карты. Считается, что в основу интриги романа легли отношения Достоевского с его возлюбленной,