Читать книгу - "Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы - Майя Александровна Кучерская"

позднейшему, 1970-х годов, семинару, который вели самые талантливые «кашкинки» М. Ф. Лорие и Е. Д. Калашникова, как его описала Л. Г. Беспалова: семинар объединял не начинающих, а уже состоявшихся переводчиков, Лорие и Калашникова заранее получали в издательстве заказ на сборник рассказов того или иного автора, рассказы распределялись между участниками (один выступал как переводчик, другой как рецензент и все вместе участвовали в обсуждении), руководительницы работали параллельно, разделив между собой семинар [Kamovnikova 2019, 102].

Если собственно переводы, сделанные отдельными членами «группы Кашкина», и их влияние (прежде всего это касается переводов Хемингуэя) на отечественную культуру заслуживают подробного изучения, то для характеристики деятельности «группы кашкинцев» как целого в поле советского перевода плодотворным представляется «освобождающее обеднение», шершавый язык литературной политики: кашкинцы объединились прежде всего для того, чтобы совместными усилиями довольно большой группы связанных коллективной лояльностью «крепких» переводчиц под руководством влиятельного мастера заведомо быстрее конкурентов подготавливать и проводить в печать переводы произведений, прежде всего прозаических и новейших. Когда в 1947 году, с возобновлением после войны работы секции переводчиков Союза писателей, Кашкин стал ее председателем, Г. А. Шенгели именно так характеризовал литературную политику Кашкина – как попытку «одной, тесно сплоченной группы», уже занимающей «командные места» в издательствах, «захватить руководство» и в переводческой секции, что означало бы «безраздельное господство в переводческом деле» этой группы и «хроническую безработицу и дисквалификацию для большинства переводчиков»:

Иван Александрович Кашкин, человек с бесспорными заслугами, одаренный переводчик, в свое время подготовил группу более молодых переводчиков (Калашникова, Топер, Дарузес, Лорие484 и др.), также способных и немало сделавших (переводы Джойса, Хемингуэя и др.). Близко к этой группе стали Мостовенко-Гальперина, Касаткина, Немчинова, Песис; в дальнейшем Сучков и Вильям-Вильмонт485. Не знаю, какими путями эти люди оказались во главе журнала «Интернациональная литература» (что само по себе не вызвало бы никаких соображений [возражений? – М. Б.]), но очень скоро эта группа переродилась в типичную «обойму». Годами в «Интернациональной литературе» печатались исключительно переводы этих лиц (или к ним близких) и их статьи и рецензии. При этом гробовым молчанием встречались переводные работы других [цит. по: Витт 2019, 313]486.

В этом же ряду действий кашкинцев как «обоймы», организованной для монополизации поля перевода (создание коллектива переводчиков; присоединение к ним лояльных переводчиков с других языков, литературоведов, редакторов и критиков; «захват» «Интернациональной литературы», иностранных отделов издательств, переводческой секции Союза писателей), стоит объявленный Кашкиным в 1951 году «реалистический перевод»487, который ко Второму съезду советских писателей удалось сделать официальным синонимом «советского перевода» [Витт 2019, 345–346]. Даже в самых тщательных, охватывающих все критические высказывания Кашкина и опирающихся на архивные материалы реконструкциях «реалистического перевода» его содержание оказывается неуловимым, тавтологичным, вызывающим недоумение [Азов 2013, 97–98], [Witt 2016]. Несостоятельность «реалистического перевода» как метода, который и в свое время встречал очевидные возражения профессионалов-филологов [Витт 2019, 336], [Азов 2013, 198–199], [Шор, Шафаренко 2015, 389–390], заставляет предположить, что он преследовал другую задачу.

Дело, как представляется, в том, что метаязык «реалистического перевода», несмотря на то что часть его словаря как будто принадлежит к области эстетики («реализм», «буквализм», «формализм» и проч.), – это язык советской литературной критики эпохи «социалистического реализма», главная функция которой – не эстетическая, а «политико-запретительная» [Гюнтер 2011, 273] (на это ясно указывает другая, доминирующая часть критического словаря и прагматики «реалистического перевода» – погромная в отношении «врагов» и пронизанная характерной для советской критики социобиологической метафорикой заражения и болезни). «Несколько странный» метод «реалистического перевода» становится менее странным, если понимать в нем слово «реалистический» только в политически актуальном смысле, отсылающем к «социалистическому реализму» («У советских переводчиков как у отряда советской литературы те же цели, задачи и творческий метод, что у всех советских литераторов. Это – метод социалистического реализма» [Кашкин 1954, 152]). «Формализм» вместе с «натурализмом» как негативный фон для определения «реализма» в переводе был использован еще в докладе И. Л. Альтмана на Первом всесоюзном совещании переводчиков 1936 года [Альтман 1936] в явной связи с известной кампанией 1936 года борьбы с «формализмом и натурализмом»; в начале 1950-х слово «формализм» используется как предельно обобщенный синоним «всего плохого»:

Формализм в переводческой теории и практике – это антипартийный, антинародный, антисоветский, исходящий из идеалистических воззрений, антидемократический, реакционный, оторванный от жизни, от актуальной действительности, от народа и его запросов «перевод для перевода» (выступление Кашкина 1953 г. цит. по: [Витт 2019, 334]).

В зависимости от новых идеологических кампаний в ряд к «формализму», «натурализму» и «буквализму» добавлялись «космополитизм»488 и «марризм»489 – как в наиболее, пожалуй, характерной для критического дискурса «реалистического перевода» статье П. М. Топера 1952 года «О некоторых принципах художественного перевода»: «Создание теории реалистического перевода долгое время тормозилось господством в языковедении марристских взглядов», учение Н. Я. Марра

приводило к вульгаризаторскому отрицанию творческой природы перевода и создавало благоприятную почву для различных оттенков формалистических взглядов на перевод, которые так или иначе, прямо или косвенно, опирались на основные положения этого «нового учения»… [Топер 1952, 235–236]490.

Не обладая собственным определенным и существенным эстетическим содержанием и поэтому определяя себя (как и «социалистический реализм» в литературной критике491) прежде всего негативно, через разоблачение «формалистов» и «их эпигонов буквалистов», «реалистический перевод», будучи инструментом монополизации поля перевода492, при этом заявлял себя как единственно нормативный, исключающий все другие – не только в актуальной конкуренции, но и в отношении к истории перевода. «Советский перевод» как явление «совершенно оригинальное и беспрецедентное»493 определялся через противопоставление фундаментальной для истории перевода «пессимистической» концепции «непереводимости», восходящей к Гумбольдту и Шлейермахеру, а в русской традиции – к символистам и акмеистам [Витт 2019, 314]494. «Советский перевод» отказывался от этого наследства и рисовал себе другую генеалогию:

Гениальные труды товарища Сталина по языкознанию <…> создали возможность по-новому разрешить сложные вопросы теории художественного перевода. <…> Традиция русского перевода восходит к гению Пушкина, к Лермонтову, к переводам многих талантливых поэтов «Искры» 60-х годов, к знаменитым переводам В. Курочкина из Беранже. <…> опыт перевода политической литературы <…>, высказывания основоположников марксизма-ленинизма специально по вопросам перевода <…> переводческая практика Владимира Ильича Ленина <…>, особенно в переводе им фрагментов «Коммунистического Манифеста» (versus перевод Плеханова), который сделан «просто и ясно, сжато и смело, – когда каждая фраза не говорит, а стреляет» (И. Сталин)495.

Конститутивный элемент «реалистического перевода» составляла, как подробно показали А. Г. Азов и Сусанна Витт, погромная критика двух «буквалистов» – Г. А. Шенгели за перевод «Дон