Читать книгу - "Война глазами подростка - Игорь Васильевич Бестужев-Лада"

слова, позорящего русских до сих пор в глазах всего мира. Не только матерного, но даже просто грязного. Это было для него хуже, чем наложить в штаны перед очами красавицы. И, что еще удивительнее, женщины вообще не употребляли таких слов даже на авралах. Тогда как сегодня невозможно представить себе профессора или артиста женского пола, которая выговорила бы хоть одно не матерное и не грязное слово, не выпуская изо рта замусоленной сигареты.

Главное заключалось в том, что у этих людей не были изжиты вековые царистские иллюзии, которые за сорок лет до XX съезда КПСС были сильно извращены, но еще сильнее, пардон за каламбур, усилены. «Вот приедет барин, барин нас рассудит!» — эти слова поэта надо бы сделать государственным девизом России, настолько полно выражают они менталитет русского человека.

«Пади!» — проносится царская тройка, и крестьяне на обочинах падают на колени прямо в грязь перед мелькнувшим живым богом. Как же, ведь «помазанник Божий» и «вся власть от Бога»! Перед местной властью можно бунтовать сколько угодно, но царь… Если бы царь-батюшка знал!.. Если бы приехал и рассудил…

«Слово имеет товарищ Сталин!» — и тысячный зал в едином порыве встает, разбивая себе ладони в овации и раздирая рот в радостном крике. А вся страна приникает к черным тарелкам радиорепродукторов. Как же, ведь живой классик-гений, такой же живой бог, как и царь (да он и считал себя царем в разговорах со своими близкими). Местная власть может творить любые безобразия, но живой бог… Если бы товарищ Сталин, родной и любимый, знал!..

Сегодня старик или чаще старуха с портретом Сталина в руках — это либо еще не успевший умереть, выживший из ума маразм, либо форма протеста против ворья, дорвавшегося до власти и оказавшегося хуже разбойников-талибов допрежь «новых русских». Полвека назад незримый портрет Сталина был в руках у каждого.

Плюньте в глаза тому старцу, который шамкает, будто он и тогда все знал, все видел, все понимал. Только не говорил. Ну как собака…

Таких были единицы — не больше, чем один на тысячу, а то и на десяток тысяч. Из недобитых дореволюционных интеллигентов. Из недострелянных коммунистов 18-го года. Но и те сидели ниже травы, тише воды, подпевая хором. Все остальные были, как сегодняшние православные: кто истово верующий, кто истинно, кто скорее чисто формально, приличия ради.

* * *

Сталин или Гитлер не были какими-то исключениями. Это просто высочайшая эффективность любой хорошо поставленной тоталитарной пропаганды и идеологии. Эффективнейшая «промывка мозгов» каждому с детства.

Мне кажется, в данном случае наиболее подходит аналогия с древними греками. Ведь они искренне верили в своих богов, в своего Зевса. Лишь единицы среди философов (которых можно по пальцам пересчитать за всю историю Древней Греции) могли усомниться в общепризнанном. Но и они помалкивали. Потому что Сократа приговорили к смерти за гораздо меньшее святотатство, чем отрицание богов вообще.

Да, Зевс мог вести себя, как простой смертный. Или, точнее, как типичный режиссер. Сжил со света своего родителя, гневался понапрасну, приставал к хорошеньким женщинам. Но при всем том был и оставался всемогущим режиссером мироздания, от воли которого целиком зависели жалкие статисты-люди.

И вдруг оказывается, что всезнающий и всемогущий Зевс — всего лишь третьеразрядный турецкий паша. Дорвавшийся до власти в соседнем султанате и захлебнувшийся в море крови. А его Марсы-Гефесты-Аполлоны — дворовая шпана, тут же передравшаяся в грызне за власть.

И сказано-то было на XX съезде КПСС в январе 1956 г. лишь о ничтожной доле сталинских преступлений. И сказано-то было в расчете на «закрытую аудиторию», чтобы ловчее расправиться с более сильными соперниками. Но стоустая молва мгновенно сделала «закрытое» общеизвестным. И потрясший всю страну шок был посильнее, чем от столкновения Земли с Луной. Это как если бы вдрут узнал, что твой родной и любимый отец — подонок, воришка и вообще кастрат с детства. Или твоя сотрудница, которая много лет помогала тебе в работе, обыкновеннейший доцент МГУ, каких сотни, — вдруг в погоне за длинным долларом в Сеуле пошла по рукам и была печатно аттестована коллегами, как валютная проститутка, последняя шлюха и вдобавок почему-то еще — курортная б…ь.

Приходилось читать о полутора десятках тысяч русских коммунистов, которые покончили с собой, когда Ленин объявил об отказе от «военного коммунизма», и их жизнь в их глазах потеряла смысл. Уверен, что это были именно русские, потому что никакая другая нация в мире на такие оргвыводы в подобной ситуации не способна.

Не знаю, сколько тысяч покончили с собой при вести о смерти Сталина (сотни задавленных на его похоронах, как всегда в России, — не в счет). Но собственными глазами видел десятки из сотен сотрудников родного института — особенно старых членов партии, — которые неделями и даже месяцам ходили потерянные, словно их ни за что ни про что выгнали разом из дома, из партии и с работы. Думаю, что такое творилось не только в нашем институте.

Моя реакция была кардинально иной. До аспирантуры никаких проблем с живым богом не возникало: умереть за него, как за отца родного, мечталось в самых радужных грезах. В аспирантуре контакты со старой интеллигенцией несколько охладили этот пыл. Оказывается, неладно что-то не только в датском королевстве. Но живой бог все еще оставался богом. В своих великих делах и заботах («Экономические проблемы социализма», «О языке» и пр.) он мог забыть о таких пустяках, как воспитание подрастающего поколения или стимулы труда. Тут надо было подсобить Зевсу, что я и делал в меру своего разумения. И научно-фантастический роман о коммунизме собирался сочинять в помощь ему лично. Наверное, если бы получилось — послал бы в Кремль с дарственной надписью, как Горбачеву тридцать лет спустя.

* * *

Но вот живой бог исчез. «Я остался сиротою, счастья-доли мне нет», как пелось в известной блатной песне времен Гражданской войны. Нету больше в отчем доме отца родного, и надо поднимать хозяйство самому сироте. То, что вскоре после XX съезда я открыл свою «науку о будущем», «историю будущего» — это чистая случайность, которая могла произойти годом-двумя-тремя раньше или позже.

А вот то, что сразу после съезда я начал исписывать тетрадь за тетрадью мыслями, которые прежде не рисковал доверять бумаге (по понятным причинам страха обыска, который мог состояться беспричинно в любой момент), — это уже не случайность. Это назревало годами — таковы были первые слова в моих записях. И это было то, что Солженицын позднее назвал «Как нам обустроить Россию»: