Читать книгу - "«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов"

дробятся: в «Бэле» фактически два самостоятельные сюжета (сюжет дорожный перемежается с сюжетом истории с Бэлой). «Княжна Мери» распадается на серию поденных записей, да и любовных историй здесь две. Иначе говоря, влияние поэтических жанров на «Героя нашего времени» можно видеть и на композиционном уровне, когда повествование состоит из относительно автономных фрагментов, что и служит основой циклического построения книги.

Но то же самое можно видеть и в изображении эпизодов: выделяется только главное, опускаются очень существенные детали. Так в романе (в стихах!) Пушкина. Онегин на свидание припоздал, прискакал, когда уже вечерним чаем угощали, да и прямо обозначено: «Смеркалось». Татьяна «прыг в другие сени», во двор (а там ее кумир!), но, не останавливаясь, бежит в сад, а там целиной, видимо, к любимой скамейке. (Она же выросла в этом саду, здесь каждый кустик ей знаком; она же с пути не собьется, дорогу находит интуитивно). Для нее не только останавливается время, но и единая мысль как будто застряла в сознании и им повелевает. Эта мысль прямо формулируется, когда она без сил опускается на скамью: «Здесь он! здесь Евгений! / О боже! что подумал он!»

А у поэта свои профессиональные заботы! Он избрал для романа рисунок строфы. Выработалось обыкновение: новую тему (описание) начинать в новой строфе. А тут получилось — на описание пробежки Татьяны оставалось полстрофы; в половину онегинской строфы многое поместилось, кое-что лишнее, да и путь оказался слишком длинным. Поэт описывает этот путь, а ему нужно было всего лишь показать, что Татьяна бежала в беспамятстве, дорогу не разбирая.

Обозначена пауза, пока влюбленная успокоится. Пауза в повествовании заполняется описанием сценки крепостного быта: дворовые девушки, собирая ягоды, по наказу хозяйки поют, «Чтоб барской ягоды тайком / Уста лукавые не ели». (Для описания свидания сценка излишняя, зато очень колоритна для романа). Только и тут небрежение временем: ягоды собирают не в вечерних сумерках, а утром.

При возвращении реальный путь Татьяны показан простым и недальним. Она «встала со скамьи своей; / Пошла, но только повернула / В аллею…» (конечно, ведущую к дому). Здесь и встретился ее кумир, свидание состоялось.

Пушкин избегает многословия, дабы не сбиться на рифмованную прозу.

Лермонтову в прозаической книге проще размещать нужные детали в нужном месте. Но и ему не хочется тонуть в подробностях. Однако можно обнаружить и дефицит деталей.

Чувствительные пробелы есть в описании обстановки последнего свидания Печорина с Верой. Она воспользовалась тем, что муж уехал в Пятигорск, а в Кисловодск нагрянул фокусник, позаботилась, чтобы дом опустел, раздав «билеты» людям и горничным, как своим, так и княгини. Явившись на представление, Печорин «в задних рядах стульев» увидел прислугу Веры и княгини. «Все были тут наперечет». Печорин не удивлен: он предупрежден запиской устроительницы свидания. Но каково было увидеть здесь княгине всю свою дворню (включая служанку больной дочери?). Действительно ли все тут? И швейцар и/или привратник? А куда смотрит дворецкий? А княгиня устраивает званые обеды: значит, и кухонных работников немало? Да и проголодавшихся после представления (во главе с хозяйкой) надо ужином накормить… А осторожная Вера, выходит, не предполагает, что к ней у княгини неизбежны неприятные вопросы…

Печорин покидает представление, не ожидая конца. «На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на вершинах окрестных гор…» Тут явная гипербола. Ночь и погода показаны типично осенними, а на календаре июнь, макушка лета.

Далее один из важнейших эпизодов. «Вдруг мне показалось, что кто-то идет за мной». Остановился, ничего опасного не обнаружил. Но успокоился рано. «Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило…»

«Пробежал мимо» — и тотчас к Грушницкому. В публичном рассказе Грушницкого это выглядит так: «вчерась один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. <…> Вот мы с ним <?> и отправились под окна, чтобы подстеречь счастливца». Останется секретом автора, в выражении «мы с ним» — оговорка рассказчика или расшифровка анонима (читателю известно, что в засаде Грушницкий был с драгунским капитаном; не потому ли он и пробежал мимо Печорина «завернутый в шинель»). Но какая наглость: в открытую продемонстрировать Печорину, что его выслеживают! А Грушницкому доложено: «видел… как кто-то прокрался в дом». Вряд ли он «видел», он же убежал… Факт, что некто видел Печорина на улице под окнами княжны, ничего не значит: он же живет по соседству, может, и шел домой? Но тут случай, когда догадка по достоверности равна факту.

«— Никто тебя не видал? — сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне». Поторопилась былая любовница с объятием. Теперь Печорин не может прервать так долго ожидавшееся свидание: «— Никто!» А это прямая ложь, которая помогает ему развеять все и свои, и ее тревоги. И после, многократно переживая в памяти все случившееся, Печорин не упрекнет себя за эту ложь.

Часы счастья целомудренно обозначены двумя строками точек.

Покидая подругу, «спустился с верхнего балкона на нижний». У княжны «еще горел огонь». «Что-то <судьба?> меня толкнуло к этому окну». На фоне освещаемого изнутри окна он, конечно, виден. А вот как он, насмотревшись на княжну, сумел в темноте увидеть, что «кто-то шевельнулся», да еще и за кустом? Спрыгнув на дерн, Печорин попал на драгунского капитана.

Вот засада была устроена основательно. Капитан наблюдал за окнами, «выскочивший из-за угла» на шум Грушницкий, вероятно, наблюдал за входной дверью. Нападавший капитан был неловок. Вот Печорин точным боксерским ударом в голову сбил его с ног и скрылся в кустах.

Читателю это копание в мелочах может показаться ненужным, излишним. А попробовал бы писатель в описаниях быть «правдоподобнее», он оказался бы скучным, ослабла бы интрига. Но эти наблюдения сделаны не в укор писателю, они — для любителей поэтики, кому интересно, как сделано произведение. А тут в прозе — приемы «укороченного» (а где и удлиненного) поэтического повествования: любопытно же…

Прием может возрастать до уровня принципа. «По Печорину оказывается, что искать объяснения своих страстей и действий человек может только в самом себе и что это есть высшее состояние самопознания»296. Эта находка оказала мощное воздействие на последующую литературу. «Впервые в прозе осуществилось то, что уже стало привычным для русской романтической поэзии. Его прозу прочли так, как привыкли читать романтиков. Как читали Байрона или Ламартина, Веневитинова или Бенедиктова. И если до Лермонтова стихи и проза могли в русской литературе