Читать книгу - "Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий - Эдвард Уилсон-Ли"

обнаруженная да Гамой в Мозамбике, исчезла; вместо нее – широкоглазый и простой народ, до странности напоминающий колумбовские описания индейцев таино, встреченных мореплавателем в Карибском бассейне, – который лишь застенчиво и загадочно открывает ничего не подозревающим португальцам, что исповедует ислам. Эта встреча задает тон тому, что станет эпопеей забвения, мастерским стиранием мира[300].

Справедливости ради следует отметить, что Камоэнс и сам сообщает нам об этом. В поэме неоднократно объявляется, что португальцы затмят деяния древнего мира, заставив нас забыть о героических подвигах греков, римлян, ассирийцев и персов; по сути, это необходимо для того, чтобы поэма работала. Исчезли свидетельства, что этими маршрутами уже ходили в древнем мире, а также притязания на наследие Греции и Рима: путешествие, о котором рассказывает Камоэнс, – это плавание по неведомым водам, где португальцы открывают моря, которые не открывал ранее ни один народ, это деяние европейцев, окруженных дикими регионами Скандинавии, Московии и Ливонии. В сердце этой Европы находится Португалия, куда стекаются силы со всей Европы – с целью изгнать мусульман и тем самым привести в движение судьбу нации, которая должна добиться, чтобы этот враг не смог укрыться нигде в мире. Поэтому именно с белых песков реки Тежу Васко да Гама и его аргонавты – как их не раз именуют в поэме – отправляются в далекое путешествие[301].

Уловка заключается в том, чтобы устранить все то, что предшествовало появлению да Гамы в Индии – конкуренцию за пряности, мечту о далеком христианском союзнике, – и заменить это изложением европейской и португальской истории, занимающим почти половину поэмы и достигающим в этот момент своей кульминации. В такой версии повествования возникновение нации является доказательством, что ей предначертано выполнить определенную роль, а это, в свою очередь, является достаточным оправданием для выполнения такой роли, чего бы это ни стоило. Жизни отдельных людей просто становятся несущественными в великой драме народа, которая разыгрывается на протяжении веков. Исчезли эпизоды, стирающие границы между европейцами и встреченными ими культурами, когда идолов Каликута и Макао принимали за Деву Марию и возник проблеск общей веры в Троицу; Камоэнс заместил их трюками вероломных мусульман, которые, притворяясь христианами, пытаются заманить португальцев в идолопоклонство. Начиная с Мозамбика, где шейх, узнав, что они христиане, находит в своей душе ненависть и злобу к ним, сюжет аккуратно превращает неупорядоченность истории в черно-белую четкость религиозной войны, в дуалистическое сражение между исламом и христианством.

Тщательно задокументированное вероломное отношение португальцев к местным союзникам, о котором постоянно упоминает Дамиан и другие авторы при описании встреч португальцев с Востоком, в изложении Камоэнса становится просто очередным мусульманским заговором, попыткой испортить жизнь португальцам, распространением злобных и необоснованных слухов о том, что чужаки только прикидываются мирными, а на деле грабят людей. Васко да Гама, сокрушающийся об уловках, нацеленных на нашу добрую веру, разражается тирадой против этого мусульманского двуличия, проклиная ту подозрительность, которую мусульмане продолжают питать к благородным христианским деяниям: если его собственные мотивы были столь низменными, зачем ему было отправляться в разъяренное море, к холодной Антарктике и суровым страданиям в этих местах? Здесь уже сам масштаб европейских дерзаний, подвигающий на самые экзотические экспедиции, становится доказательством того, что они руководствуются благородными мотивами и без корысти исследуют самые дальние уголки земного шара. Такую трактовку событий было бы трудно переварить многим народам, ставшим объектом европейских «открытий», но это и неважно – само их неверие в то, что путешествия совершались именно по таким причинам, их неспособность вообразить благородные мотивы, в достаточной степени свидетельствуют об их неполноценности[302].

Однако торжества да Гамы и его экипажа над двуличием и невежеством было недостаточно, чтобы их история превратилась в эпос. Камоэнс делает необычный ход – вводит в свою поэму языческих богов античности, помещая исторические события плавания в Индию в рамки мифического повествования, в центре которого находятся враждующие олимпийские боги. Выражаясь словами одной из строф в начале поэмы:

Когда Астрей или Борей гневливый

К земле деревьев кроны пригибают

И в яростном, неистовом порыве

Побеги неокрепшие ломают,

Дрожат листочки бедные пугливо,

От страха горы грозные рыдают.

Такой же шум и средь богов поднялся

И в вышине Олимпа раздавался[303].

Против триумфа португальцев выступает Вакх, чье знаменитое завоевание Индии они грозятся затмить; однако на их сторону встает Венера, восхищенная их силой и языком, который лишь немного изменился по сравнению с латынью. Позже в поэме Камоэнс объяснит этих богов как простую метафору, способ драматизировать то, что стояло на карте в этом путешествии (такое объяснение удовлетворит цензора и спасет поэму от включения в индекс запрещенных книг), и у нас могло бы появиться искушение отмахнуться от этой странности как от простой поэтической вольности, если бы не тот факт, что эта мода на игру в язычество заняла центральное место в европейской культуре на сотни лет вперед – именно в тот период, когда европейские страны превращались в колониальные империи. Если интерес первых гуманистов к языческой религии и культуре вызывал тревогу, приводил к обвинениям в атеизме и даже отлучениям от церкви, то неоклассицизм, начиная с конца XVI века, стал непререкаемым эстетическим течением не только в Европе, но и во всем мире, который европейские государства начали колонизировать, заполонив земной шар от Перу до Гоа белыми мраморными колоннами, итальянизированными гротесками и триумфальными арками в римском стиле. Это знаменовало смену представления об античном мире, в ходе которого про огромную территорию Римской империи и ее активное движение на восток практически забыли, оставив только империю Августа в Риме и ее естественных наследников в империях Европы[304].

В таком изложении португальские плавания на восток становятся триумфом над силами природы и варварства, которые здесь обретают форму океанских богов. Морские жители, так поразившие воображение Дамиана, превращаются в чудовищ, ревнивых к той угрозе, которую португальских корабли представляют для их мирового царства, и поднимают волны, чтобы сбить да Гаму с пути; их подстрекает Вакх, опасающийся, что его дикому правлению на языческом Востоке может прийти конец, если португальцы добьются успеха. Штормовой мыс Доброй Надежды превращается в чудовищного злобного гиганта по имени Адамастор (Дикий человек) с темным лицом, всклокоченной бородой, запавшими глазами, кожей цвета земли, грязными и свалявшимися волосами, черным ртом и желтыми зубами – гигантское воплощение страха, которое, по мнению многих, послужило вдохновением для Моби Дика Мелвилла.

Против этих демонов на стороне португальцев выступают женские божества воды: нереиды и русалки, которые присматривают за моряками, спасают их от мусульманского заговора, отведя корабли из гавани