Читать книгу - "Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева"

платье. Пушкин отдал дань народным байкам о «невесте-призраке»: «Не досталась никому, / Только гробу одному»; «И в хрустальном гробе том / Спит царевна мертвым сном».

Заметим, царевну можно разбудить, снять чары поцелуем. В ранних версиях сказок на месте целомудренного лобзания стоял более осязаемый контакт. Героиня оживала. Эта мысль вновь подводит нас к поведению Германна в спальне Старухи. Он не поступил так, как должен был, согласно мифологическому подтексту. Чем дал Старухе возможность действовать против него.

Не только Германн в повести — «полунощный жених» графини, но и она его «невеста». Восприятие Смерти, как невесты, имеет древние фольклорные корни. Обычно она приходит к «добру молодцу» на поле боя. Но заслуживает внимания другой — мирный — вариант истории: молодой человек женится на красавице, а она оказывается Смертью, на брачном ложе превращается в Старуху и уводит жениха за собой[302].

В святочных историях злодеем — похитителем девы — оказывается мертвый жених. Но в «Сказке о мертвой царевне» 1833 года гибели падчерицы хочет именно царица, «черной зависти полна». Превратившись в старую нищенку, она угощает беглянку отравленным яблоком. Сюда, как магнитом, притягиваются все ассоциации со словом «отрава» — от катенинского кубка до «жизненного эликсира» Сен-Жермена. Ядом владеет царица-ведьма, ее поведение перед зеркалом очень характерно: «И вертеться подбочась, / Гордо в зеркальце глядясь». «Вертится» у Пушкина главным образом нечистая сила.

«Закружились бесы разны»

У Лизаветы Ивановны в повести есть свой антипод — княжна Полина — «наглая и холодная» богатая невеста. Она почти не участвует в тексте. Один раз о Елецкой говорят Томский и графиня. Один раз упоминает автор в заключении. Один раз она отмечена фразой на балу: «Дама, выбранная Томским, была сама княжна***. Она успела с ним изъясниться, обежав лишний круг и лишний раз повертевшись перед своим стулом».

Ее странное действие — обычное в мазурке — напоминает ведьмовскую присказку: «Кручу-верчу, запутать хочу». Запутать — не только в смысле заморочить голову. Произнося заклинание, делали узел, так называемый «науз», путали нить веретена — вещи в языческие времена, посвященной материнскому божеству[303]. Это божество — «холодная и могучая» обитательница «мокрого», болотистого, подводного мира (отсюда славянская Мокошь) находит параллель в пушкинской Русалке. В христианское время функция прядения перейдет к Богородице, но изначально оно имело не только домашний, обиходный, но и ритуальный смысл[304]. Веретено бросали в воду в качестве жертвы. Отсюда сказки про потерянное веретенце, за которым девице-сироте приходится спускаться в колодец — припоминание о том, что сначала жертва была человеческой. Потом веретено просто пачкали кровью, и пряжу требовалось отмыть, то есть кровь все-таки попадала в воду.

Подаренная богине дева-сиротка попадала на дне колодца в какой-то иной, прекрасный мир, где по приказанию Старухи-зимы взбивала снежную перину, под которой оказывались зеленые ростки: так совершался круговорот жизни — что было старым и бесплодным, станет молодым и зеленым. Если гостья и выходила снова в мир людей, то обогащенной — вся в золоте и серебре или с сундуками добра. Это уже припоминание о роли жрицы материнского божества — ведьмы.

Вот такие ассоциации вызывает кручение и верчение героев на балу. Напомним, светские развлечения, особенно танцы с музыкой, по наследству от времен борьбы с язычеством Церковь считала греховной забавой. Развлекавшие господ еще во времена Киевской Руси веселые скоморохи — кощунники — низший разряд древних жрецов, способных на чародейство[305]. В этом смысле интересен образ итальянского импровизатора из «Египетских ночей» — в нем уже таится волшебная сила, позволяющая сочинять стихи на глазах у публики. Ведь и русский поэт неспроста назван Чарским — от «чара», «чародей». Ему дана та же сила, что и безвестному импровизатору, только в другой форме, и он почти расточил ее, ведя светский образ жизни. Итальянец между тем занят импровизацией на весьма характерную — неприличную тему — «Клеопатра и ее любовники». Он говорит о фактическом принесении человека в жертву — что нормально для скомороха-язычника[306] — ненасытному божеству похоти. С виду вполне пристойное собрание слушателей участвует в соблазне.

То же самое происходит и на балу в «Пиковой даме». Лиза — сирота, воспитанница. Находясь в доме знатной Старухи, она как бы уже на дне колодца. И кто же ее окружает? «Вот череп на гусиной шее / вертится в красном колпаке». Мы вспоминали про этот отрывок из «Евгения Онегина», говоря о Вольтере. Теперь пристальнее посмотрим на гостей:

Здесь ведьма с козьей бородой,

Тут остов чопорный и гордый,

Там карла с хвостиком, а вот

Полужуравль и полукот.

………………………………………………….

Вот рак верхом на пауке…

Паук с древности — символ прядения, а значит, и оборачивания. Приведенные стихи легко переливаются в другое перечисление — из «Руслана и Людмилы»:

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей;

Там лес и дол видений полны…

Святочный кошмар перешел в волшебную сказку. О ней же, но в сниженном, просторечном значении говорит и герой «Пиковой дамы»:

«— Случай! — сказал один из гостей.

— Сказка, — заметил Германн».

Но сказка страшная, где его окружают «лай, хохот, пенье, свист и хлоп, / Людская молвь и конский топ!».

Вальс впервые стал официально разрешен после падения Бастилии, а первоначально воспринимался как «ведьминский танец». В пушкинское время воспоминание о его неприличности эхом жило в сознании людей. В «Евгении Онегине» он назван «однообразным и безумным»: «Кружится вальса вихрь шумный» и тут же: «Как вихрь жизни модной» — то есть кружение, вихрь, обретая языческий подтекст, сопоставляются с современной поэту светской жизнью, которая выглядит как нечистая. Хотя уже никто не помнит, что когда-то творилось на шабашах под деревенскую пляску с вращением[307].

Одной из полноправных хозяек новомодного шабаша и является покровительница сиротки — Старуха. Сама Лизавета Ивановна чужая, именно потому, что еще не стала принадлежать миру чудовищ. Она пройдет свое посвящение — выйдет за «любезного молодого человека» и обзаведется «бедной родственницей» — сироткой для воспитания. Пока же она — никто. На обыденном уровне это выражено пренебрежением. На сказочном — ее принадлежностью Старухе. Если девушку заметят… «Куда, пострел? Тебя съедят!»

…взорам адских привидений

Явилась дева; ярый смех

Раздался дико; очи всех,

Копыта, хоботы кривые,

Хвосты хохлатые, клыки,

Усы, кровавы языки,

Рога и пальцы костяные,

Все