Читать книгу - "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски"

«самую масштабную резню в современной политической истории». Вероятные жертвы: руководство рейхсвера, включая членов Генерального штаба – и, по мнению Никербокера, именно поэтому генералы были настроены признать «одноразового капрала» своим главнокомандующим и принести ему личную присягу.

Хотя Никербокер указывал, что основывается на версии событий, известной ему от берлинских источников – вероятнее всего, руководства нацистской партии, – он нигде не оставил намеков на то, что сомневается в этой трактовке. Виганд, корреспондент Hearst, не комментировал официальную версию Гитлера, а просто предложил в тот же день более критический взгляд на этот захват власти. Отметив, что «Гитлер добился положения, беспрецедентного для руководителя любой страны мира», он добавил: «До вчерашнего дня еще можно было говорить, что он – инструмент рейхсвера. Сегодня вся армия – его оружие. Страх, а не свобода будут руководить избирателями 19 августа».

Через несколько дней после смерти Гинденбурга и быстрой консолидации власти в руках Гитлера Ширер дождался исполнения своего желания: ему позвонил один из его боссов во Всемирной новостной службе с предложением поработать корреспондентом в Берлине. Ширер немедленно согласился. «Надо срочно подтягивать немецкий», – сделал он запись в дневнике. 25 августа они с Тесс отправились на поезде из Парижа, к десяти вечера прибыв на вокзал Фридрихштрассе. Стоило Ширеру сойти с поезда, двое в штатском тут же ухватили его и стали спрашивать, не он ли «герр такой-то» (Ширер потом не мог вспомнить, какую именно фамилию они при этом повторяли). «Я ожидал, что рано или поздно столкнусь с тайной полицией – но не прямо так сразу!» – писал он. Посмотрев паспорт Ширера, задержавшие его отпустили. В жизни Ширера явно начиналась новая глава, и он в тот вечер сделал в дневнике запись, которую сам же назвал дурным каламбуром: «Хрясь – и я в Херсте! (Hearst)».

В то же утро на поезд, идущий в противоположном направлении, из Берлина в Париж, села другая корреспондентка, к тому моменту куда более знаменитая, чем Ширер. Это была Дороти Томпсон, покидавшая Германию в последний раз: она удостоилась такой чести, как принудительная высылка. Томпсон – известная также как «миссис Синклер Льюис», по имени своего мужа-писателя, – перед этим ездила в Австрию, сразу после убийства канцлера Дольфуса 25 июля, с намерением написать о действиях и планах нацистов там. В начале августа она направилась из Австрии через Мюнхен до Берлина, прошлась по старым знакомым местам, чуть задерживаясь по дороге в городах и поселках, чтобы приглядеться к народным настроениям. Раньше, в конце 1931 г., она сильно недооценила Гитлера во время интервью с ним – но теперь стремилась разобраться, что он делал с Германией.

Томпсон не была уверена, когда именно она пересекла границу, поскольку её там никто не задержал, но она отметила внезапное появление домов, украшенных нацистскими флагами. По дороге она столкнулась со штурмовиком с черной повязкой на рукаве – она сперва предположила, что это траур по Гинденбургу. Но когда она спросила, то штурмовик ответил: «По Рему». Томпсон также заметила висящие повсюду плакаты с предвыборными лозунгами: в воскресенье готовился плебисцит для подтверждения получения Гитлером всей верховной власти после смерти Гинденбурга. В отличие от других стран, где голосовали, выбирая между состязающимися кандидатами, «в Германии Гитлер объявил себя президентом, это был закон – а люди уже голосовали, нравится им это или нет, – писала она позже. – Если их это устраивало, он оставался президентом, а если нет – он все равно оставался президентом».

Томпсон обнаружила, что в Германии на всех дорогах пробки – машины, мотоциклы, велосипеды, за рулем – почти сплошь молодые люди. «Я оказалась среди огромной толпы молодых мужчин, – вспоминала она. – У меня было ощущение, что в Германии есть только юноши, тысячи и тысячи, все крепкие и здоровые, все куда-то страшно торопятся». И предвыборные плакаты, которые Томпсон назвала «сентиментальными и фанатично-преданными». Они гласили: «Мы с тобой, о дорогой фюрер!»

В Гармише один американский гость из Чикаго сообщил Томпсон, что ранее побывал в Обераммергау, баварской деревне, прославившейся своими постановками «Страстей Христовых».

– Они с ума посходили, – сказал он. – Это не революция, это смена религии. Они считают Гитлера Богом.

Во время сцены «Страстей Христовых», когда Иуда получил свои тридцать сребренников, сидевшая рядом с ним женщина сказала: «Это Рем, он предал фюрера».

В баварском городке Мурнау, по описаниям Томпсон, лагерь гитлерюгенда был полон «красивых детей», а над ним висел огромный плакат: «Мы родились, чтобы умереть за Германию». Прибыв в Мюнхен, Томпсон воспользовалась рекомендательными письмами, чтобы встретиться с людьми, с которыми раньше не была знакома. «Я пришла встретиться с ними, но они отмалчивались, – писала она потом. – Их напугали до смерти, это было очевидно».

Остановившись в еще одном месте, она встретила католического священника, который был согласен поговорить.

– Нацистская революция – сильнейший удар по католицизму со времен Мартина Лютера, – сказал он ей. – Но это также и удар по всему христианству… В глазах нацистов национализм превращается в мистическую религию, а государство требует не только человеческие тела, но и души. Сила, а не добро, становится мерой всех вещей.

Она спросила, кто же победит в этой борьбе христианства и нацизма.

– Они забирают детей, – ответил священник. – Это их программа: заполучить детей.

Другими словами, нацисты собирались заместить христианство собственной «мистической религией» и уверенно шли этим путем.

Когда Томпсон наконец прибыла в Берлин, она отправилась прямиком в отель «Адлон», где чувствовала себя «как дома». Улыбчивый бармен ждал там с популярным сухим мартини. «Как я была рада вернуться!» – вспоминала она. В отеле все было идеально. «Все вежливые, все чисто, все в идеальном немецком порядке». Но коллеги-журналисты предупредили её не пользоваться телефонами в отеле, потому что все прослушивалось. Томпсон нашла дешевую забегаловку с телефонной кабинкой в глубине и оттуда позвонила некоторым своим немецким друзьям.

Американская корреспондентка позавтракала с молодой женщиной, работавшей стенографисткой в государственном банке. У нее были «прозрачные, как вода», глаза, писала американка. «Глядя на нее, понимаешь, что она никогда в жизни не лгала».

– По-вашему, здесь правда так все плохо, как думает внешний мир? – спросила у Томпсон эта женщина. Когда репортер ответила, что вернулась в Германию, чтобы посмотреть на все самой, то женщина пояснила: сама она поначалу не была нацисткой, но с момента прихода Гитлера к власти даже в её банке все изменилось. Зарплаты стали пониже, но в основном их урезали директорам и другому начальству. А с рядовыми работниками стали, наоборот, обходиться чуть лучше, социальные различия сгладились.

– Мы словно стали принадлежать к одной большой семье, – сказала она. И хотя уже поговаривали