Читать книгу - "Круговая порука. Жизнь и смерть Достоевского (из пяти книг) - Игорь Леонидович Волгин"

ответствовал ему, «что для арестования такого множества лиц более предосторожностей сделать нельзя и что каретам велел он поместиться во дворе». На что неугомонный Иван Петрович вновь возразил что пятьдесят четыре «четвероместные» извозчичьи кареты, собранные из разных частей города, при всём желании во дворе III Отделения поместиться никак не могут, а ежели присовокупить к тому полицмейстеров, частных приставов и надзирателей, каждый из которых прибыл в своём экипаже («не говоря уже о пеших и о экипажах жандармских офицеров»), то такое чрезвычайное скопление транспортных средств выглядит в высшей степени подозрительно. «…Я начал было делать и другие с моей стороны замечания, все отвергавшиеся», – с сердцем продолжает Липранди. Но в это время от графа Орлова и за его подписью были доставлены предписания «на имя каждого жандармского офицера и полицейского чиновника, числом более ста». Их появление повергло Ивана Петровича в ещё пущее расстройство, ибо он тотчас же сообразил, что такое количество бумаг не могло быть заготовлено «в течение нескольких часов одною и даже пятью руками»[212]. А это, в свою очередь, тоже заключало потенциальный ущерб, ослабляя эффект внезапности. И уже в совершенном сокрушении действительный статский советник указывает на тот демаскирующий операцию факт, что «об аресте некоторых лиц, независимо всех писано было и прямо их ведомствам!».

Узрев таковые попущения чинов тайной полиции (причём, увы, не последних её чинов!), Липранди осознаёт тщетность дальнейших с его стороны попечений и укоризн. Он решает предоставить всё на волю Божью – даже под угрозой того, что злоумышленники успеют истребить изобличающие их бумаги. «…И тогда место их в карете должен был занимать я, следивший в течение 13 месяцев за этим делом…»[213] Смирив кипевшие в его груди чувства и стараясь соблюсти наружное спокойствие, Иван Петрович делает ряд важных наставлений тем, кто готовится выполнить свой служебный долг.

Но тут его постигает новый удар. Как выясняется, некоторые полицейские чины, первыми получившие на руки предписания графа Орлова, «давно уже отправились к себе домой с тем, чтобы в 4 часа ехать из своих квартир к месту назначения». Эти достойные ученики графа Алексея Фёдоровича (который, как помним, отличался изнеженностью нравов) предпочли ужин в кругу семьи и, может быть, даже краткий, но ободрительный сон суровому бдению в здании у Цепного моста. «…Таким образом, – завершает Иван Петрович свой не лишённый оттенка государственной скорби отчёт, – четвероместные кареты, с двумя жандармами в каждой, независимо офицеров, отправились по всем направлениям столицы на совершенном уже рассвете!»[214]

Да: их возьмут на рассвете.

Из главы 8 (Часть II)

Приглашение в Зазеркалье

В 1836 году Пушкин взял эпиграфом к своей, так и не пропущенной цензурой статье «Александр Радищев» слышанное им некогда суждение Карамзина «Il ne faut pas qu’un honnête homme mérite d’etre pendu» («Честному человеку не следует подвергать себя виселице» – именно так переводил эту фразу П. А. Вяземский).

Слова эти можно трактовать по-разному. В них как будто различимо предостережение: честный человек в своих действиях и поступках не должен нарушать границ, преступив которые, он обрекает себя на неизбежную гибель. Но, с другой стороны, вынесенная в эпиграф карамзинская мысль заключает, если вдуматься, ещё один оттенок. Честный человек имеет шанс оставаться таковым даже в том случае, если он будет защищать свои убеждения, не вступая в смертельную вражду с правительственной властью. Общество, воздвигшее пределом свободомыслия граждан государственный эшафот, может быть усовершенствовано без обязательного самозаклания достойнейших из своих сочленов. Радищев, говорит Пушкин, будучи политическим фанатиком, действовал «с удивительным самоотвержением, с какой-то рыцарскою совестливостию». Однако, действуя таким образом, он в то же время «как будто старался раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы, – заключает автор, – указать на благо, которое она в состоянии сотворить?».

Сам Пушкин тщетно указывал на это благо: власть оказалась вполне равнодушной к его призывам. Ему удалось избегнуть эшафота и остаться честным человеком. Но он не ушел от судьбы.

…Никто из петрашевцев (может быть, за одним-двумя исключениями) не готовил себя на гибель. Никто из них не оставлял надежды рано или поздно убедить противную сторону в своей правоте. Ради этого они способны были претерпеть. Но никому из них не приходило в голову, что государство, всегда вольное обрушить на них свою карающую длань, обрушит её в полную силу и со всего размаха. Такая реакция, если бы они могли её предвидеть, показалась бы им неоправданной и чрезмерной.

Н.М. Карамзин

Случаются времена, когда человеку – желает он этого или нет, – приходится подвергать себя виселице.

…Их, как уже говорилось, взяли на рассвете.

Правительственная поспешность выглядит не вполне понятной. Только-только после почти целого года внешнего полицейского наблюдения намечается верный успех. Смышлёный агент почтил своим посещением всего семь «пятниц», а перед Липранди уже лежал изрядный список имён. С каждым днём он умножался: грядущее сулило новые волнующие открытия. И вот у графа Перовского отнимали его законную добычу – в момент, когда предвкушение абсолютной удачи позволяло несколько отдалить скромную радость глотания. Кроме того, министр не без основания опасался, что у будущего суда не достанет серьёзных улик: состав преступления заключался покамест в произнесении фраз, а не в совершении дел.

Принято считать, что царь торопился, потому что ему «не терпелось» расправиться с заговорщиками. Возможно, это естественное желание имело место. Однако вряд ли государь руководствовался чувствами. У него был положительный расчет.

Через несколько дней, 26 апреля, будет подписан высочайший манифест о вступлении русских войск в пределы Австрийской империи: надо было спасать пошатнувшийся союзный трон. Отправляясь в поход, Николай не решился оставить в тылу ещё не взятую крепость.

Домик в Коломне был обречён.

21 апреля императору представляется обзор всего дела и список подлежащих арестованию лиц.

«…Дело важно, – выводит резюме августейший читатель, – ибо ежели было только одно враньё, то и оно в высшей степени преступно и нетерпимо». Под «враньём», естественно, разумеются не донесения Антонелли, а содержание отражённых в этих депешах бесед.

Пожар 28–29 мая 1862 г. в Петербурге.

Раскрашенная литография, современная событию

Операция держится в величайшем секрете: даже коменданту Петропавловской крепости не даётся загодя знать о скорой присылке гостей.

«С Богом! Да будет воля Его!»[215] – отрывисто заключает царь. Так напутствуют накануне битвы.

Страхи, впрочем, оказались напрасными: как удовлетворенно выразится Орлов, всё было совершено «с большой тишиной».

Достоевского, как сказано, разбудят, в четыре…

…Минуло ровно четыре года с того дня, когда в такой же предутренний час к нему явились вестники славы (Некрасов и Григорович – в восторге от «Бедных людей»). Нынешние посланцы также имели весть: по тайному сходству с ангелами добра они были облачены в голубое.

В Петербурге, как сказано, начинались белые ночи.

Господин майор С.‑ Петербургского жандармского дивизиона Чудинов не бросался на шею,