Читать книгу - "Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая"

Александр Александрович Тимофеевский (далее в тексте именуемый также Шура) – безусловно, лицо чрезвычайно романическое.

Когда у нас, наконец, появятся модные беллетристы, описывающие, как все модные беллетристы всех времен, жизнь того, что они понимают под “светом”, разные олицетворенные черты характера А.А.Тимофеевского будут разгуливать в их романах, пока некий грядущий Тургенев не создаст произведения столь выдающегося, что через сто – двести лет, когда жизнь на Земле станет невообразимо прекрасной, – дотошные комментаторы напишут в примечаниях: прототипом данного бессмертного образа послужил А.А.Тимофеевский, видный критик и публицист конца ХХ – начала ХХI века. (Ибо я не сомневаюсь, что влияние Шуры не закончится вместе с плачевным столетием, в котором ему выпало родиться.)

Оставлю грядущему Тургеневу описание выразительного облика А.А.Тимофеевского; замечу лишь одно: когда Царское село было переименовано в Детское село, тогда предопределилась и драматическая двойственность облика А.А.Тимофеевского, и царское в нем сочеталось с детским. Могучая воля потомка восточных деспотов заполнила трогательный очерк ребенка, которого родители забыли в детском саду.

Главный вопрос для современного исследователя <…> представляет загадочное превращение Шуры из русского денди семидесятых – восьмидесятых годов в “нового идеолога” девяностых.

Глава первая

А.А.Тимофеевский и русский дендизм

Как мыслящий человек, Шура сформировался, видимо, очень рано, на началах нерефлексирующего православия, русской классической литературы и немецкой философии; направление его развития было продолжением линии гуманистического эскапизма, блестяще осуществленной его отцом, А.П.Тимофеевским, работавшим и работающим в анимационном кинематографе, автором гимна всех детей и всех алкоголиков страны – песни крокодила Гены.

Вместе с несколькими молодыми людьми, не происходившими из господствующих тогда классов, но имевшими достаточно ума и образования, Шура занялся постройкой своего рода оранжереи, чье стекло могло бы все-таки отчасти защитить их от ядерного распада людоедской империи и внутри которой можно было бы всласть потолковать о Льве Толстом, Бунине, Прусте, или о Висконти и Феллини, или, если угодно, о Пуссене, Ватто и Буше, под пение Обуховой или Руслановой поминая тонкое имя Шодерло де Лакло.

Русские денди тех лет были бы во всём отрадным явлением, если бы не “незримые оранжерейные яды” (выражение Е.Шварца), привносившие в пленительный нрав русского денди некоторую отравленность.

Однако созидающее начало было главенствующим: созидалась культура бескорыстного общения <…> Дендистский эскапизм был утонченным и предпочитал не географическое, но историческое поле мечтательной любви. Обухова, а не “Битлз”, “Волшебная флейта”, а не “Иисус Христос – суперзвезда”, старая добрая водочка, а не кокаин, – короче говоря, назад, к Моцарту. <…>

Одевались денди исключительно в комиссионке, причем чем ниже была цена купленной вещи, тем с бо́льшим восторгом она принималась. Отхватить рублей за десять сталинское пальто с ватными плечами – вот номер! Носились вещи с особым артистическим шиком, дополняющим общее впечатление царей и принцев в изгнании.

Хорошо помню один ясный зимний день. Мы с Шурой и другими бредем куда-то пропустить рюмочку (трезвенников и девственников в нашей среде не было, уж извините). На Шуре – шуба из меха неизвестного зверя, считающегося бобром. Знают ли об этом бобры, неясно. Шуба короткая и удачно вписывающаяся в вышеупомянутый стиль царско-детского села. Шура удрученно и насмешливо показывает дырку на брюках, объясняя, что шуба ее не закрывает, и в дырку дует. Мы заинтересованно рассматриваем положение дел и советуем Шуре натянуть пониже свитер, что он и пытается сделать в районе Казанского собора (вспоминается казанская сирота). Не получается. Мы – и он – искренне веселимся, наслаждаясь своим царским изгнанничеством из материального ада…

Вспомнила я эту картинку, когда один бедный разбогатевший знакомый купил себе крутую мебель за жуткие тысячи долларов и был опечален, узнав о неодобрительном отношении Шуры к его мебели. Он, конечно, храбрился и делал вид, что ему безразлично, но в душе-то понимал, что дело безнадежное.

Глава вторая

А.А.Тимофеевский и русская буржуазно-демократическая революция 1990-х годов

Конечно, дендистское королевство ему “было маловато”. Он хотел создавать общественное мнение и влиять на умы либеральной интеллигенции, которая, по его соображению, только одна и определяет более-менее гуманистическую систему ценностей в стране. На системы негуманистических ценностей Шура влиять не собирался – за невозможностью для духовного воспитанника Томаса Манна общаться с преисподней. <…>

Он поддерживал революцию как мог – и революция была обязана ему отплатить. Что он терял с крушением старого мира, бесконечно ему отвратительного? Ничего. Что он мог приобрести в новом мире? То, что разрушители старого мира могут приобрести в новом: положение в обществе.

Создавая авторитеты и разрушая авторитеты, постоянно, с крепкой дендистской закалкой производя и распространяя мнения, А.А.Тимофеевский расширял сферу своего влияния. <…>

Если собрать статьи Тимофеевского за эти годы – что непременно надобно сделать – развеселая русская дорожка покажется, в общем, занятным приключением в обществе занимательного собеседника. Кто бы еще мог с помощью человеческой культуры описать и объяснить такое внекультурное явление, как Сажи Умалатова? Развенчать. Но и одновременно возвеличить явление “шестидесятничества”, провозгласив основной лозунг Революции: “Личность выше государства” (“Искусство кино”, 1989, № 6)? И в ком еще щегольство образованного ума так терпимо, как не в нем, авторе замечательных эссе о Висконти, Гринуэе и Феллини? <…> Навязать современному русскому обществу вкусы горстки русских денди непросто, но титанический мозг А.А.Тимофеевского справился с этой задачей.

Только одна идея, естественно понятная интеллигенции, никак не прошла у буржуазии – идея о том, что нельзя, невозможно, неприлично выставлять деньги напоказ.

Простим им это, вот поуспокоятся, отдышатся – и послушаются Шуру. Кто еще станет с ними возиться, терпеливо и нежно рассказывая сказки про то, что на свете есть Нагорная проповедь, Декларация прав человека, приличия и пристойности, плохой и хороший вкус, плохой и хороший тон, а также “Фауст” Гёте, “Анна Каренина” Толстого, “Волшебная гора” Томаса Манна и “В поисках утраченного времени” Пруста? И кроме того, живопись и кинематограф.

А за этим светом есть другой свет, где уж точно каждому будет свое. Но об этом Шура старается прямо не говорить – Москва не лучшее место для подобных разговоров, хотя ненавязчиво вера в “тот свет” все-таки иной раз и светится в его сочинениях.

…Вспоминается еще один разговор. Где-то на заре туманной юности перестройки Шура побывал в Америке и занятно рассказывал, как он всё время проходил мимо продавца лотерейных билетов, розыгрыш которых был каждый день, а выигрыш составлял несколько миллионов.

ШУРА (тихим мягким голосом): Я ходил и думал – почему я не могу выиграть?

Я (с интересом): А что бы вы сделали, Шура, если бы выиграли?

ШУРА (увлеченно): Купил бы дом в Париже.

Я: А что бы вы писали?

ШУРА (счастливо): Ничего бы не писал!

Я (облегченно вздохнув): Шура, вы никогда не