Читать книгу - "Бандитская любовь - Мелания Соболева"

потом перевелся сам, попросился к блатным, а те его добили — за репутацию.

Врагов у нас было полно. Те, кто продавался за сигу, кто стучал, кто стелился под верх, кто строил из себя блатного, а сам по ночам стонал в подушку. Один раз я шел с кружкой кипятка, поворачиваю за угол, а там — удар. Вилка. Заточка самодельная, согнутая, как змея. Влетела в ребро, по касательной, но глубоко. Я в ответ — локтем по горлу, заточника уронил, коленом в почку, потом пяткой в лицо. Молча. Без слов. Меня потом зашивали без наркоза. А он? Он неделю харкал кровью, пока не утонул в собственной блевотине. Не жалею. Это здесь — или ты, или тебя.

Ночью у нас было как на фронте. Сны не снились. Только дыхание — тихое, рядом, рваное. Мы спали посменно, один всегда сторожил. Кирилл просыпался от любого шороха, Валера спал с куском трубы под подушкой. Каждый день был как экзамен. На прочность, на смелость, на верность. Тебя могли сдать, могли убить, могли купить. Но нас — не могли. Мы держались. Даже когда срач был повсюду. Даже когда воду отключали на неделю и мы мылись из чайника. Даже когда в соседней камере орали так, что хотелось выть. Мы держались. Вместе. Все остальное — ложь, страх и гниль. И пока мы живы — мы выживем.

Мы о многом говорили. Не сразу, не с бухты-барахты, а по вечерам, когда камера проваливалась в тишину, когда даже крысы под шконкой замирали, будто слушали. Мы лежали, кто на спине, кто на боку, дым пускали в потолок, слова выплевывали, как кости изо рта — короткие, точные, без лишнего. За два года болтовня стала для нас почти священной — говорили не чтоб языком потрепать, а чтоб не тронуться. Мы знали, где кто из наших, кто еще держится, кто с кем шепчется через этапы, кто где сидит, кто кого уже переехал. У пацанов свои связи, своя банда — пусть не официальная, пусть без флагов, но настоящая. Те, кто держит зону, как зубами держат мясо. И если дернешь — отпустят только вместе с куском шкуры. Не просто братва, не “крыша” — а мясо, кровь, бетон.

— Осталось недолго терпеть это дерьмо, — кинул Валера, чиркнув спичкой. Пламя осветило его лицо — худое, злое, но в глазах — не тьма, а сталь.

— Атаман вытащит нас. Ищет лазейки. — добавил Кирилл, растирая синяк на руке, полученный днем на дворе от одного блатного выродка, что слишком громко пел.

Я фыркнул, в потолок глядя, как будто там небеса, а не трещины и паутина.

— Атаман? Ты че… Это кто такой вообще?

Кирилл усмехнулся, будто знал, что я зацеплюсь. Валера затянулся, выдохнул, и дым пополз к лампе, как змея, виляющая мимо провода.

— Это не “кто такой”. Это “кто все”. — сказал он спокойно. — Пахан такой. Район держал еще в семьдесят пятом, когда ты, Леха, под стол пешком бегал. Его знали даже те, кто против был. Потому что с ним либо по понятиям — либо в яму.

— У него все схвачено, — продолжил Кирилл, — и менты, и мусора, и блатные, и даже те, кто их крышует. Он не просто пахан — он как волк в клетке с крысами. Никого не жрет без нужды, но если жрет — то до костей. Вышел на него наш общий — Грач. Помнишь такого? Кривой, с кольцом под глазом. Он в лагере с Атаманом сидел, бок о бок. Тот тогда три зоны сдул, устроил побег, слил начальника, а сам вышел по бумаге, как по путевке.

— Говорят, у него по всей стране люди. Даже в верхушке. — Валера говорил без эмоций, ровно, как сводку погоды. — Один звонок — и зона может вспыхнуть или замолчать. Он не орет. Он не машет руками. Он просто смотрит. Если посмотрел — все. Значит, тебя уже нет. Просто еще не понял.

Я приподнялся на локте, всмотрелся в их лица — ни прикола, ни понта. Говорили как о чем-то, что сильнее нас всех. Как о шторме. Как о смерти.

— И че, он реально нас вытащит? — спросил я, не веря до конца, но и не глумившись.

Кирилл кивнул, как будто уже чувствовал свободу под пальцами.

— Он сказал — не бросит. А если он сказал… значит, уже ищет путь. Через суд, через козлов, через кровь, если надо. Атаман, брат, не спасает. Он забирает свое. А мы теперь — его.

Я откинулся обратно. Камера вдруг показалась меньше, но не теснее — плотнее. В голове крутились имена, лица, запахи. Если он и правда нас заберет — тогда это не конец. Это — выдох. Но я знал: у таких, как Атаман, плата всегда есть. Даже если ты думаешь, что ничего не должен. Он скажет — и ты поедешь. Хоть в огонь. Хоть на кровь. Потому что такой человек тебя из гнили вытаскивает не за спасибо. А чтоб ты стал его клинком. В его руке.

Наверное, сегодня мне впервые за все это поганое, закопченное, окровавленное время приснился сон. Не кошмар, не воспоминание, не смерть в повторах, а именно сон. И в нем была она. Катя… Ее имя в моей башке прозвучало, как гвоздь по нерву, как кулак в грудную кость. Чистое, светлое, живое — настолько не к месту в этом аду, что проснулся, как от удара током, с клоком ярости в горле. Потому что за все это время — не было ни одного письма, ни проклятого звонка, ни тени за стеклом, ни одной проклятой попытки узнать, жив ли я вообще. Ни ответа, ни чертова молчания, только пустота. А я все надеялся, верил, как дурак, как щенок, что вот-вот она появится, что придет, заглянет, глянет, скажет хотя бы взглядом, что я еще человек, а не тварь. А потом эта вера начала гнить, как мясо в жару, и я стал злиться. Не просто сердиться — а именно звереть. Какого хрена она не пришла? С кем она там, где, как живет, кого любит, кто целует ее шею вместо меня? Я не знал. А это незнание жгло. Воняло. Убивало медленно. Не было ничего хуже, чем сидеть в бетоне и не знать, куда исчез тот, кто был твоей жизнью.

А тут, как назло, понеслось. Слухи. Шепоты в коридорах, переглядывания, насмешки. Тут, в этом змеином гнезде, слухи — как яд: одного ужалят —