Читать книгу - "Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой - Джулия Л. Микенберг"

Беннет видела лживость москоуньюсовской риторики и понимала, что сама тоже пишет пропагандистские тексты, хотя в подписанных материалах она часто избегала политических тем. Похоже, наибольшее отвращение у нее вызывало расхождение между советскими показными похвалами женскому равноправию – и реальной жизнью советских женщин. Она писала подруге:

Это просто смех, да и только. Этот феминизм… эта болтовня о новой женщине. Надо бы книгу написать о полусотне заморенных, забитых, затурканных… Да, я понимаю, 50 лет назад у одиноких женщин тоже жизнь была не сахар… Но они хотя бы не велись на лживые обещания свободы[407].

Стронг написала серию статей, в которых прослеживалась тема «равенства на деле» для советских женщин. У нее получилось три части: о «текстильщице Дуне», о «пламевидной Шадиве» в «золотом Самарканде» и о «птичнице Устинье», жившей в коммуне под Сталинградом. Кроме того, газета почти непрерывным потоком печатала статьи – и оригинальные, и переводные из «Правды», – где рассказывалось об успехах женщин в Советском Союзе и об улучшении отношений между полами. Подчиненное положение женщин изображалось закономерным результатом капитализма, обреченного на исчезновение в условиях социализма: «Никто, кроме профессиональных лжецов, не станет отрицать: то, что для капиталистических стран – правило, для Советского Союза – исключение», – утверждал автор одной статьи[408]. Глядя на неиссякаемое обилие подобных статей, можно было подумать, что русские могут забыть об успехах женщин, если им перестанут регулярно о них напоминать.

В одной из первых статей Кеннелл – «Советские фабрики-кухни призваны освободить женщин от тяжелой работы по дому» – фабрика-кухня изображена в целом положительно. Кеннелл отметила хорошее естественное освещение, большие порции, чистоту, неплохое оборудование, уютную общую столовую наверху – и даже дизайн тарелок: на каждой красовались серп с молотом и лозунг «Коммунальная столовая – путь к новой жизни». Но в конце статьи Кеннелл признавала:

Похоже, вкус еды был сочтен второстепенным фактором при выполнении главной и неотложной задачи: обеспечить рабочих питательной едой при минимальных затратах[409].

Беннет же, напротив, в газете хвалила еду на фабриках-кухнях, называя ее «хорошей, горячей и вкусной пищей по сходной цене». В узком же кругу жаловалась, что кормят там отвратительно. Стронг возражала, что освободить женщин гораздо важнее, чем вкусно накормить. Но Беннет на такие доводы не поддавалась. «Эта крестоноска сама в еде ничего не смыслила – просто сметала с тарелки все без разбору. Для нее процесс приема пищи был всего лишь физиологической потребностью». Впрочем, Беннет, «видя, что по продуктовым карточкам русские могут получить только черный хлеб, селедку, капусту и самую малость подсолнечного масла, заключала, что из-за невкусной еды можно особенно не расстраиваться»[410].

Но этим противоречия отнюдь не исчерпывались. Если фабрики-кухни создавались для освобождения женщин от кухонного рабства, а на деле там можно было лишь без особого удовольствия утолить голод, то, по идее, женщины освобождались и от двойных стандартов в сексе, на деле же почти невозможно было достать контрацептивы, которые избавляли бы женщин от травмирующих их абортов.

В статьях – не только для Moscow News – Беннет удавалось подавить раздражение, которое вызывало у нее все ухудшавшееся положение: в 1935 году в материале для The New York Times, посвященном новому отношению к дому, материнству и семейной жизни в Советском Союзе, она писала, что эти изменения благотворно скажутся на женщинах:

Здесь женщину ни в коем случае не отошлют на кухню или в детскую, как в нацистской Германии. Напротив, ее право трудиться наравне с мужчинами во всех областях и отраслях крепнет день ото дня. Однако государство сознает, что женщина как будущая мать призвана выполнять особый долг, и теперь этому ее долгу оказывается большое уважение[411].

Кеннелл же в черновом наброске статьи для журнала Every Week (впоследствии она существенно смягчила текст) признавала, что советский строй по-прежнему не готов по-настоящему освободить женщин от обременительных домашних обязанностей: «Нельзя сказать, что женщины бросают домашний очаг, чтобы трудиться на равных с мужчинами: нет, теперь они попросту вкалывают на двух работах вместо одной». Однако, замечала она, почти ровно в таком же положении находятся и работающие американки. «По этой-то причине американок так привлекает советский эксперимент. Они все еще пытаются найти в нем осуществление собственных мечтаний». В опубликованном варианте этой статьи о советских проблемах почти не упоминалось, да и название не оставляло места для сомнений: «Где женщины по-настоящему равны»[412].

В начале 1930-х годов были радикально пересмотрены советские законы, имевшие отношение к сексу (превозносившиеся в ранних выпусках Moscow News – и буквально повсюду – как самые просвещенные законы в мире), да и в целом общественные нравы сильно изменились[413]. Из-за того, что это изменение законодательства ощутимо сказалось на личной жизни как Беннет, так и Кеннелл, им гораздо труднее было отбросить сомнения относительно справедливости советской системы. В октябре 1931 года Беннет познакомилась с Евгением Константиновым – симпатичным и талантливым русским актером, который был на десять лет моложе Беннет. До революции его отец был богатым купцом. Поначалу Беннет называла роман с Константиновым «легким флиртом» и не строила никаких планов на будущее, но потом они привязались друг к другу. Женя был не только хорош собой и талантлив, он оказался веселым, нежным и преданным. Не прошло и года со дня их знакомства, как они поженились, хотя Беннет и отзывалась об этом союзе несколько небрежно – возможно, из-за того, что браки в СССР в те годы заключались с удивительной легкостью. Выйдя за Евгения, она иногда по привычке называла его своим «бойфрендом», а в письмах некоторым знакомым в Америке вообще забыла упомянуть о своем замужестве.

Счастье Беннет и Константинова оказалось недолговечным: в феврале 1934 года Евгения арестовали из-за подозрения в «гомосексуальном прошлом» и сослали в исправительно-трудовой лагерь, где он возглавил агитпроповскую театральную труппу. Как легкомысленно выразилась Беннет, там он «танцевал и скакал по сцене, понукая ленивых крестьян поживее сеять хлеб». Содомия была криминализирована в Советском Союзе в декабре 1933 года, она каралась пятью годами каторжных работ; Константинов уже являлся в глазах государства подозрительным лицом в силу своего купеческого происхождения, и ранее его уже арестовывали.

Кеннелл же показала влияние новой советской политики на ее собственную жизнь в пьесе «Все они едут в Москву», которую она написала в соавторстве со старым другом из Сан-Франциско, Джоном Уошберном (постановка недолгое время показывалась на Бродвее в мае 1933 года). Героиня пьесы Бетти – альтер эго самой Кеннелл – отчаянно ищет врача, который сделал бы ей аборт. В ту пору аборты в СССР еще не были запрещены, но уже трудно было найти врачей, которые соглашались их делать. Митя (отчасти списанный с мужа Милли Жени) доблестно помогает Бетти, но над ним начинают сгущаться тучи: для властей он и так подозрительный тип, «буржуй». В итоге Бетти решается сохранить ребенка – и заканчивается пьеса тем, что Даша, горничная-коммунистка, убеждает Бетти рожать в Советском Союзе, чтобы ребенок вырос коммунистом, а не «буржуем-капиталистом и кровососом». Правда жизни была совсем иной: Кеннелл, забеременевшая от Джуниуса Вуда (вскоре после прерывания прежней беременности), вернулась в США и в мае 1932 года в Сиракузах (штат Нью-Йорк) родила сына.

Любовь, работа, свобода… и Дядя Джо

Хотя для Беннет и Кеннелл новая расстановка сил на сексуальном фронте и обернулась серьезными угрозами, Стронг – впервые в жизни – обрела подлинное счастье в любви. Как она сама считала, такие отношения могли возникнуть только в Советском Союзе. Опираясь на личный опыт, в статье «Мы, советские жены» (1934) Стронг писала:

Мы сами чувствуем, что у нас брак поднялся на новый этап развития. В Америке и раньше встречались товарищеские супружества подобного рода, но при капитализме широкого распространения это явление не могло