Читать книгу - "Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц - Г. И. Ржевская"

ни в классах, ни в залах, ни в дортуарах нельзя было встретить институток врассыпную, иначе как по определенному делу; этих дел было наперечет, и они были ограничены во времени определенным сроком.

Всякая встреча одиночно идущей воспитанницы с начальницей или инспектрисой сопровождалась допросом: куда и зачем она идет? Ускользнуть из стада незамеченной, безнаказанно пространствовать по институту, без определенной заранее объявленной классной даме цели было делом в высшей степени трудным и рискованным и подвергало воспитанницу большой ответственности. Тем не менее находились отважные, отчаянные на институтском наречии, головы, которые иногда решались на это действие, считавшееся у начальства одним из самых важных проступков, какие только могла совершить институтка и для которого существовал особый термин, а именно бегать.

— Какого поведения N.N.?

— Дурного; она бегает.

Такой разговор могли бы вы зачастую услышать в институтских стенах.

Затем институтская формалистика требовала от воспитанницы, как признака хорошего поведения, безмолвия во время шествия par paires, чинного поведения в классе, аккуратности в одежде и вообще избежания во всех случаях жизни громкого говора и шума. Последнее требование создало особый термин: кричать. Он тоже обозначал один из проступков против хорошего поведения, хотя, конечно, не такой важный и существенный, как бегать, и вы тоже могли бы услышать иногда:

— Как ведет себя такая-то?

— Не очень хорошо, она кричит.

То есть шепчется, идя par paires, громко говорит вне уроков, шумит в дортуаре или в классе, когда нет классной дамы, и дает себя накрыть на месте преступления.

Само собой разумеется, что та же формалистика требовала безусловно вежливого отношения к начальству, выражавшегося, например, тем, что воспитанницы при каждой встрече в течение дня с учителями, классными дамами, инспектрисами и т. п. обязаны были отпускать реверанс, хотя бы эти встречи повторялись по нескольку раз с одним и тем же лицом. Беспрекословное послушание входило тоже в программу обязанностей институтки. Всякое оправдание, даже объяснение, если только оно не вызывалось самим начальством, усугубляло вину. Про грубость я уже и не говорю, да на нее почти никогда и не отваживались. Институтки понимали, что всякая грубость будет просто глупостью и не приведет ни к каким хорошим результатам. Поэтому вообще открытого сопротивления начальству институтки никогда не оказывали. Тем не менее искони существовало молчаливое, пассивное, так сказать отрицательное, сопротивление, о котором я буду говорить в своем месте.

Внешняя обстановка института была почти роскошная: огромные залы, высокие и просторные помещения для классов и дортуаров, почти везде паркетные полы и безукоризненная, сияющая чистота повсюду.

Дортуары, большие комнаты в шесть, а иногда больше окон, были расположены по всем трем этажам дома. Вдоль стен шли ряды железных кроватей. Перед каждой кроватью табурет с ящиком, куда складывалось имущество воспитанницы: гребни, мыло, ночная кофта и проч. В глубине комнаты стоял большой медный умывальник с тремя кранами, блестевший всегда как золото, посреди комнаты длинный стол с двумя скамьями, и над ним лампа с абажуром, горевшая всю ночь.

В классах, расположенных в одном общем коридоре второго этажа, стояли рядами скамейки с пюпитрами, на каждой скамейке сидело по две девицы; в пюпитрах были ящики, где лежали книги, тетради, перья и проч. Все это никогда не запиралось и подвергалось по временам осмотру начальства, так же как и дортуарные табуреты. И те и другие должны были содержаться в большом порядке. Беспорядок преследовался.

Скамейки стояли в четыре ряда, с промежутками между каждым рядом, чтобы можно было проходить, и шли, понижаясь от стены к середине класса. Поодаль, у другой стены стояла одна отдельная скамейка, прозывавшаяся Камчаткой. Туда сажались в наказание ленивые и проштрафившиеся ученицы, и это называлось на институтском языке быть сосланною в Камчатку. Сидевшая на этой скамейке была отрезана от остальных девиц. Сообщение между Камчаткой и остальными скамейками было невозможно, а следовательно, и всякая тайная передача записки, книги и пр.

Против скамеек, посередине комнаты, стояли стол и кресло. Это было место учителя. За ними две большие черные доски. За досками у стены стояли шкапы с книгами и учебными пособиями. Стены были сплошь завешаны громадными географическими картами.

Для классной дамы были отведены отдельный стол и кресло, стоявшие у окна, напротив двери в коридор34. Все классы сообщались дверями, которые обыкновенно были заперты и отворялись только в редких случаях, когда высшее начальство обходило классы.

Зал было несколько. Они были расположены во втором этаже. Одна из них почему-то называлась залой совета, хотя в мое время никогда и никто в ней не совещался. Главная приемная зала, где происходили все институтские торжества, акты, публичные экзамены, балы и проч., была громадна, в два света35 с колоннами, которые поддерживали хоры, и решеткой внизу, за которой принимались родственники. Рядом с этой залой, которая в отличие от других называлась большою, помещалась церковь, тоже большая, в два света, с колоннами и хорами и вообще весьма изящная.

За церковью помещался лазарет, отделенный от церкви только площадкою. Во время службы двери церкви, ведущие на эту площадку, и двери лазарета раскрывались, так что больные, которые были на ногах, видели и слышали все богослужение.

Столовая зала, расположенная в нижнем этаже, была громадна, со сводами, которые поддерживались толстыми столбами, разделявшими залу как бы на три длинные галереи. Они были заняты длиннейшими столами с откидными скамейками. Кухня помещалась рядом, и кушанья подавались поварами в окно. За столом прислуживали дортуарные горничные.

Гигиенические условия институтской жизни могли считаться почти удовлетворительными, если принять во внимание гигиенические условия, в какие поставлено большинство детей в русском обществе, а не новейшее воззрение на гигиену, так сказать идеальное, ибо оно почти нигде еще не перешло в жизнь. Для избежания недоразумения выражусь точнее: говоря, что в институте гигиенические условия были почти удовлетворительны, я вовсе не имею в виду тех идеальных условий, которые бы создал для школы, например, Вирхов36, если бы ему поручили устроить таковую, а гигиенические условия, или, лучше сказать, отсутствие таковых во многих других заведениях и школах, и в большинстве семейств: нечистый, спертый воздух, отсутствие моциона, неопрятность в платье и помещении.

У нас воздух был везде чистый, потому что помещение было обширное, чистота, как я уже сказала, безукоризненная, моциона достаточно. Не говоря про лето, когда большую часть дня проводили в саду, где позволялось бегать