Читать книгу - "В то же время. Эссе и выступления - Сьюзен Зонтаг"

восхищения, что прискорбно, а что приносит радость и воодушевление. Это не подразумевает морализаторство в прямом, грубом виде. Серьезные авторы художественной литературы думают о моральных проблемах с практической точки зрения. Они рассказывают истории. Они повествуют. В повествовании они обращаются к нашей общей человечности, с которой мы можем себя соотнести, даже если жизни персонажей очень далеки от наших собственных. Они стимулируют наше воображение. Истории, которые они рассказывают, расширяют и усложняют — то есть улучшают — наш потенциал к сопереживанию. Они воспитывают в нас способность к моральному суждению.

Когда я говорю «автор художественной литературы», я имею в виду, что у его истории есть форма: начало, середина (которую вернее назвать развитием) и конец, или развязка. Каждый автор художественных произведений хочет рассказать много историй, но мы знаем, что невозможно рассказать все истории, уж точно не одновременно. Мы знаем, что нам придется остановиться на одной истории, одной центральной истории; нам придется выбирать. Искусство писателя в том, чтобы найти в этой истории как можно больше, в этой последовательности событий… в это время (время действия), в этом пространстве (конкретной географии событий). «На свете есть столько историй, — размышляет голос моего альтер эго в начальном монологе моего последнего романа В Америке. — На свете есть столько историй, и сложно объяснить, почему ты решил рассказать одну, а не другую. Вероятно, потому что в этой истории ты почувствовал возможность рассказать сразу много историй, потому что почувствовал в ней необходимость; я, кажется, плохо объясняю… Это должно быть похоже на влюбленность. Чем бы ты ни объяснял свой выбор истории… это мало что действительно объяснит. История, я имею в виду большая история, роман — это как „вокруг света за восемьдесят дней“: когда доберешься до конца, уже едва будешь помнить начало».

Романист — это тот, кто берет вас с собой в путешествие. Сквозь пространство. Сквозь время. Романист переносит читателя через пропасть, направляет ход событий в неизведанные места.

Есть одна старая цитата, по моему воображению она должна принадлежать какому-нибудь студенту факультета философии (когда-то я была им сама), который пытался продраться через дебри категорий пространства и времени в Критике чистого разума Канта и решил, что всё это можно сказать гораздо проще.

Звучит она так:

«Время существует для того, чтобы всё не случалось одновременно… а пространство существует для того, чтобы всё не случалось с тобой».

С такой точки зрения роман — идеальное вместилище для пространства и времени. Роман показывает нам время: всё случается не одновременно. (Последовательно, линейно.) Он показывает нам пространство: то, что случается, случается не с одним человеком.

Иными словами, роман — это не только голос, сотворенный автором, но целый мир. Роман имитирует базовую структуру нашего опыта жизни во времени, опыта жизни в мире, наших попыток найти смысл в своем опыте. Но еще роман делает то, что обычные жизни не могут нам дать, пока мы их живем. Он наделяет жизнь смыслом, значением — или отнимает их. Это возможно, потому что возможно повествование, потому что существуют нормы повествования, которые в той же степени присущи нашим мыслям, чувствам и опыту, в какой им присущи мысленные категории пространства и времени по Канту.

Пространственный способ понимания человеческих действий — неотъемлемое свойство воображения романиста, даже если задача произведения именно в том, чтобы продемонстрировать невозможность пространственного мира, как в клаустрофобных повествованиях Сэмюэла Беккета и Томаса Бернхарда.

Убеждение в потенциальном богатстве нашего существования во времени тоже свойственно характерному романистскому воображению, даже когда романист нарочито хочет — я опять-таки приведу в пример Беккета и Бернхарда — проиллюстрировать тщетность, цикличность действий во времени. Подобно миру, в котором мы живем, миры, которые создают романисты, тоже имеют свою историю и географию. Иначе они не были бы романами.

Иными словами — еще раз, — роман рассказывает историю. Я не хочу сказать, что история — это единственное наполнение романа, которое выстраивается в литературное повествование согласно разнообразным идеям формы. Я утверждаю, что история — это главный формальный атрибут романа; и что романиста, каким бы сложным ни был его и ее метод, фундаментальная логика рассказа одновременно ограничивает и освобождает.

Основная схема повествования линейна (даже когда она антихронологична). Она переходит от «до» (или «сначала») к «во время», затем — к «наконец» или «потом». Но это гораздо больше, чем просто череда причин и следствий, как и прожитое, отсчитанное часами время, которое разбухает от чувства и сжимается от умирания чувства, — оно не просто равномерно. Задача романиста — оживить время и оживить пространство.

Временнóе измерение принципиально для прозы, но, если вы позволите мне воскресить старую идею двухпартийности литературы, — не для поэзии, не для лирической поэзии. Поэзия располагается в настоящем. Стихи, даже когда они рассказывают истории, не построены как истории.

Одно из различий заключается в роли метафоры, которая, я осмелюсь утверждать, необходима в поэзии. По моему представлению, задача поэта, среди прочих, — это придумывать метафоры. Базовый ресурс для человеческого понимания — это то, что можно назвать «изобразительным» чувством, которое существует благодаря сравнению одних вещей с другими. Вот несколько извечных примеров, которые прозвучат для вас знакомо (и убедительно):

время как река

жизнь как сновидение

смерть как сон

любовь как болезнь

жизнь как пьеса/сцена

мудрость как свет

глаза как звезды

книга как мир

человек как дерево

музыка как пища

и т. д. и т. п.

Великий поэт — это тот, кто оттачивает и дорабатывает огромный исторический запас метафор и пополняет его. Метафоры предлагают нам очень глубокую форму понимания, и многие (но не все) романисты прибегают к их помощи. Однако описание опыта через метафору — это не то, что характерно для великого романа. Тот факт, что Вирджиния Вулф использует метафоры, а Томас Бернхард — нет, не делает ее более великим романистом.

Понимание романиста временнóе, а не пространственное или изобразительное. Его медиум — это чувство времени, времени как арены борьбы, конфликта или выбора. Все истории рассказывают о борьбе или столкновении в том или ином виде, которое заканчивается победой или поражением. Всё движется в сторону конца, когда станет известен исход.

Модернизм — это очень радикальная идея, которая продолжает развиваться. Мы сейчас находимся во второй фазе идеологии модернизма (которой дали нескромное название «постмодернизм»).

Считается, что в литературе модернизм берет начало от Флобера, первого романиста абсолютного самосознания, чей модернизм, чье новаторство заключались в том, что он корпел над своей прозой и мерил ее строгими стандартами, такими как скорость, композиция, точность, насыщенность, а подобные переживания до того