Читать книгу - "Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский"

не хотели больше рисковать, раз забытые фишки не принесли счастья, «не стоит и обсуждать эту тему», как говорит Тадеуш. Мы вышли в холл и стали играть на игровых автоматах типа rouge et noir и paire et impaire[153]. Бросаешь франк, нажимаешь рычаг и ждешь. Мне даже везло и постоянно в руки падали франки. Тадзио каждый раз стучал по автомату кулаком «на всякий случай» и вел себя невыносимо. Заметив такое везение, к нам подошла старая перечница, размалеванная так, что у меня ноги подкосились, и начала дружескую беседу с явным желанием попросить несколько франков. Это было настолько отвратительно, удручающе и унизительно (боже, ее смех!), что Тадзио озабоченно пригладил волосы, подскочил к ней, вытянул руки и крикнул: «Умри, изыди, не видишь господний крест? Кыш, собачье отродье. Ендрусь, плюнь три раза…» (Откуда он знает про «кыш»?) Мы оба сбежали. «Господи, такая развалина, такая рухлядь…» — шептал Тадзио. «Развалина», наверное, торчит под казино весь день, выпрашивая несколько франков, а потом идет попытать счастья в рулетку. Живет с подаяния и рулетки. Ее платье было воплощением стиля fin de siècle. Она напомнила мне роман Вейсенгофа{100} о Ривьере. Не помню названия. Как же далеко мы ушли от тех времен и от тех романов.

Мы уселись в парке перед казино. Парк великолепный, полный экзотических растений, оранжерея под открытым небом. В киосках с газетами (не читаю) продают бесчисленное количество брошюр под названием «Верный способ выиграть в рулетку» и другие подобные публикации о «единственной системе». Воистину глупость человеческая безгранична и безбрежна, как вселенная; мне легче представить себе границы вселенной, чем пределы глупости. Человеческий разум не способен это понять. Философский камень, иерусалимский бальзам и рулеточная система — невинные примеры из этой области. Гораздо хуже с идеологией и религиями, единственными и истинными, что заметно в наши дни. Я был в прошлом году осенью в Мезьере (почти на линии «фронта») и видел в городе плакаты с информацией о том, как тушить пожар. Начало было таким: «Один вышедший на пенсию начальник пожарной службы сказал: в первую минуту пожар гасится стаканом воды, на второй минуте — ведром воды, на третьей минуте — тонной воды, а потом делается все возможное». Мы делаем все возможное… Такой пожар не так легко погасить. Единственная и истинная идеология разожгла огонь. Идеология? Религия? Нет. Этот раздел устарел, как и девиз «цель оправдывает средства». Идеология сегодня является религией, религия — идеологией, а я стараюсь в подобных условиях быть первым христианином. И завидую по-настоящему «первым». Я чувствую, что мне, несмотря ни на что, трудно отыскать в себе ТАКУЮ веру. У тех «все было хорошо» — хо-хо. Мир рухнул, все трещало по швам, а они шли вперед, за крестом. Крест был для них посохом, протезом, всем. А сейчас? Кто знает, не разваливаемся ли мы, как развалился Рим — бесповоротно. Только что из этого получится. Человек, думая о чем-то, как правило, приходит к выводу, в котором может хотя бы в общих чертах определить итог рассуждений; в данном случае абсолютно нельзя сделать никакого вывода. Человек что-то чувствует (даже слишком много), но он как слепой от рождения, который, распознавая тростью форму, не может ее определить. На самом деле я боюсь подобных мыслей. Странно, что только сейчас, может быть под влиянием «всего этого», я вспоминаю вдруг давно прочитанные книги, начинаю понимать их мотив, совсем не помня тонов, будто осознаю полезность того, что мне казалось скучным, что я считал ненужным и к чему меня принуждали родители. Музыка, языки (мать) — ловкость тела, реализм и то, что по-немецки называется Handfertigkeit[154], то есть обработка дерева, металлов и других материалов (отец), образование в целом (отец и мать вместе) — все мелькает у меня в голове так быстро, что я не могу отогнать эти мысли. Я пишу и вспоминаю, что первые уроки стрельбы по движущейся цели отец начал с непререкаемого правила: «Делай поправку». Бутылка качалась на веревочке, а я делал поправку и стрелял. Спустя несколько лет (тогда я уже хорошо стрелял) тот же принцип отец повторил мне при первой дискуссии. «Делай поправку», что было гораздо сложнее, чем при стрельбе… Хотел бы я этому когда-нибудь по-настоящему научиться. Но как, черт возьми, вести себя в этом мире с «поправкой»? Делаешь, что можешь, и баста. Впрочем, бутылка, если она думала, когда я в нее стрелял, конечно, не «делала поправку». В нас стреляют! Я сказал это вполголоса самому себе, делая наброски в блокноте. Тадеуш посмотрел на меня с явным беспокойством.

Мы поехали в старый Монте-Карло. Если бы существовали такого рода музеи, то старый Монте-Карло следовало бы разместить в одном из них. После выезда из города мы раздеваемся. Вечерний ветерок с моря прохладный, свет мягкий и бархатный, спокойный. Все побережье перед сном стирает дневной макияж. Зрение отдыхает. После ужина мы долго сидим на набережной при луне. Несмотря на всё это, нас тянет дальше. С совершенно одинаковым аппетитом мы съедаем макароны и километры. Перед сном — виноград и сигареты на балконе. Тишина такая, что слышно ударяющиеся об асфальт косточки.

Где-то в горах, 17.9.1940

Встали рано. День «как царский рубль», по словам Тадзио. Сборы, прощальный визит к Х. и ранний обед. Хозяйка угождала нам: обед и ужин из пяти блюд с вином за 14 франков. Всякий раз мне казалось, что я съедаю не только обед, но и остатки Франции. За чашкой кофе я все время повторял себе, что это было слишком хорошо, чтобы долго продолжаться.

За Ниццей поворот на север: маршрут Наполеона. Он проезжал здесь после побега с острова Эльба. Рассказываю Taдеушу о пребывании Наполеона на острове, о ста днях и Ватерлоо. Пожалуй, лучшее описание битвы — у Стендаля в «Пармской обители». Простые предложения, обычные слова, а все вместе настолько проникновенно и образно, что невозможно «не участвовать в ней». Когда я это читал, то принимал участие в битве и отступал. Дорога Наполеона проходит через долину реки Вар. Едем час, и горы с обеих сторон сжимаются, въезжаем в Приморские Альпы. После стольких месяцев широкого и безграничного горизонта чувствуем себя как в клетке. Горы нависают со всех сторон, давят; нам тесно и неудобно. Собственно, мы поднимаемся в гору; но подъем настолько мягкий, что почти незаметный. Ощущается он только в икрах и в бедрах: мышцы вздулись, проступая сквозь кожу. Дорога местами вырублена в склоне, внизу река, с другой стороны — горная