Читать книгу - "Против зерна: глубинная история древнейших государств - Джеймс С. Скотт"

колебаний урожая, невзирая на свои и без того скудные средства существования. Во всех аграрных экономиках главный вопрос классовых отношений заключается в том, какой класс несет бремя неизбежных потрясений неурожайного года, т. е. какой класс обеспечивает собственную экономическую безопасность за счет других.

Второй фактор, о котором нужно помнить применительно к первым государствам, – их очень ограниченные знания о фактических посевных площадях и возможных и реальных урожаях, особенно по районам и отдельно для пшеницы и ячменя. Хотя государство лучше понимало ситуацию в своем жизнеобеспечивающем центре, чем на окружающих территориях, оно все равно могло реквизировать слишком много зерна в неурожайный год, поставив подданных на грань голодной смерти. Иными словами, помимо хищничества, первые государства не обладали детальным знанием, чтобы менять стратегии присвоения в соответствии с «платежеспособностью» подданных. Как однажды выразился мой коллега, первые государства – это руки, на которых есть «только большие пальцы и никаких иных для тонкой настройки»[196]. Последствия их ошибочных суждений усугублялись неспособностью контролировать хищнические аппетиты сборщиков налогов на местах, стремившихся награбить побольше для себя.

В чрезвычайной ситуации, когда максимизация налоговых поступлений была вопросом выживания, давление на центральную зону было неизбежным, даже если грозило вызвать бегство населения и/или восстание. Близлежащие районы не были реалистичной альтернативой: как правило, они были более маргинальны с сельскохозяйственной точки зрения, имея низкие и непредсказуемые урожаи; налоги, которые можно было затребовать с этих районов, серьезно уменьшались высокими транспортными расходами на их доставку; сведения об этих ресурсах и контроль над административным аппаратом, необходимым для их присвоения, радикально сокращались по мере отдаления от государственного центра. Элита, убежденная в смертельной опасности или охваченная чрезмерными амбициями, не испытывала угрызений совести, если использовала стратегии, угрожавшие уничтожить курицу, которая несла золотые яйца, – зерновой центр государства. Я полагаю, то, что мы ретроспективно воспринимаем как «крах», часто объясняется сопротивлением и бегством доведенных до отчаяния подданных из центра государства в подобных ситуациях.

Исследователи того, что «крушение» реально означало для государств Месопотамии в 3 тысячелетии до н. э., отмечают те же проблемы, с которыми сталкивались те, кто брал на себя бремя риска: «Маловероятно, что центральная власть сократит расходы пропорционально снижению поступлений от некоторых групп общества, – весьма вероятно, что налоговая нагрузка на остальные группы будет увеличена»[197]. Археологические находки периода поздней аккадской династии (примерно 2200 год до н. э.) указывают, что ядро царства периодически сжималось, поскольку было одновременно самым богатым и самым близким источником доходов. Чиновники государственного центра могли и на самом деле требовали, чтобы подданные сажали больше зерна и сокращали вспаханные под пар участки, тем самым максимально увеличивая быструю прибыль за счет долгосрочной производительности. Два столетия спустя, когда Уру, видимо, угрожали вторжения амореев, оборонявшиеся генералы настолько усилили давление на земледельцев, требуя поставок зерна, что те либо сопротивлялись, либо сбегали. Крушение основанного на зерновых и рабочей силе государства хорошо отражено в отрывке из известного «Плача об Уре»: «Голод заполняет город, как вода <…> Его цари, одинокие, тяжело вздыхают в своем дворце, их люди бросают свое оружие»[198].

Египет в конце III тысячелетия до н. э., более крупное и централизованное царство, чем двадцать с лишним соперничавших государств – сверстников Месопотамии, видимо, тоже безжалостно давил на аграрное население своего центра, требуя поставок зерна и трудовых отработок и снижая тем самым уровень его жизни[199]. То, что плодородная полоса земли вдоль Нила была окружена пустынями по обоим берегам реки, позволяло государству оказывать на население куда большее давление, чем вытерпело бы крестьянство с иными возможностями бегства. Некоторые исследователи подчеркивают крайне минимальный «жизненный набор» подданных-земледельцев на фоне сумптуарных законов, которые запретили 90 % населения носить определенную одежду, владеть предметами роскоши и исполнять ритуалы, закрепленные за элитами[200].

Увы, в отсутствие демографических данных, которые позволили бы нам проследить передвижения населения, невозможно понять, увеличивался ли его отток из центра государства по мере того, как оно извлекало все больше зерна и труда из своих подданных. Если предположить, что бегство было возможным и широко распространенным, могло ли государство посредством принудительного переселения пленников войн компенсировать отток – медленный или быстрый – своих доведенных до отчаяния подданных, бегущих из его центра?

Похвала краху государства

Зачем оплакивать «крах», если описываемая им ситуация обычно представляла собой разделение сложного, хрупкого и обычно деспотичного государства на более мелкие автономные фрагменты?[201] Одно простое и не вполне очевидное объяснение сожалений о крахе государства состоит в том, что он лишает ученых и экспертов, чья миссия – документальное описание древних цивилизаций, необходимых им исходных данных. У археологов оказывается меньше важных мест для раскопок, у историков – меньше записей и текстов, у музейных экспозиций – меньше безделушек больших и малых. Сняты великолепные и поучительные документальные фильмы, посвященные Древней Греции, Древнему царству Египта и Уруку середины III тысячелетия, но поиски описаний темных времен, которые следовали за этими эпохами, будут тщетны: «темных веков» в Греции, «Первого переходного периода» в Египте и упадка Урука в Аккадской империи. Тем не менее есть веские основания считать, что подобные «вакантные» периоды открывали для подданных государств путь к свободе и возможности повышения благосостояния.

По сути, я хочу подвергнуть сомнению редко рассматриваемое предубеждение, согласно которому скопление населения в ядре государственных центров – это триумф цивилизации, а распад государства на мелкие политические единицы – это слом или провал политического порядка. Я полагаю, мы должны стремиться «нормализовать» крушение государств как некое начало периодических и, наверное, даже благотворных трансформаций политического порядка. В централизованных командно-нормированных экономиках типа Ура Третьей династии, Крита и Китая династии Цинь проблемы усугублялись, поскольку циклы централизации, децентрализации и перегруппировки составных частей государства были обычным явлением[202].

«Распад» центра древнего государства имплицитно, но часто ошибочно связывают с человеческими трагедиями, например с высокой смертностью. На самом деле вторжение, война или эпидемия приводили ко множеству смертей, а оставление государственного центра обычно было связано с незначительными жертвами или обходилось без них. Подобные случаи следует рассматривать как перераспределение населения – во время войны или эпидемии исход из города в сельскую местность позволял спасти много жизней, которые невозможно было бы сохранить в городе. Своим очарованием «крах» государства во многом обязан работе Эдварда Гиббона История упадка и разрушения Римской империи. Однако и в этом классическом труде утверждается, что речь идет не об утрате населения, а о его перераспределении (несколько нелатинских народов, например готы, стали частью населения)[203]. В широкой исторической перспективе «падение» Римской империи лишь восстановило «прежнюю мозаичную