Читать книгу - "Наши за границей - Николай Александрович Лейкин"

– Ну, довольно. Алле, мадам, и апорте де бьер.

– Deux boks?[300] – переспросила прислуга.

– Бьер, бьер, и больше нам ничего не надо, – отвечала Глафира Семеновна, думая, что под словом «bok» нужно понимать еще какое-нибудь угощение. – Какой-то бок предлагает! – заметила она мужу.

– Да, может, «бок»-то значит – чернильница.

– Чернильница – анкриер. Это-то я знаю. Учиться в пансионе да не знать, как чернильница по-французски!

– Так спроси чернильницу-то. Ведь будем письма писать. Эй, гарсонша! – крикнул вслед прислуге Николай Иванович, но та не вернулась на зов.

Через минуту она явилась с двумя стаканами пива и поставила их на стол.

– Лянкриер… Апорте лянкриер…[301] – обратилась к ней Глафира Семеновна.

– À présent nous n’en avons point, madame, – развела та руками. – Si vous voulez un crayon?[302] – предложила она и вынула из кармана карандаш.

– Да можно ли карандашом-то писать письма? – усомнился Николай Иванович, вертя в руках карандаш.

– Ecrivez seulement, monsieur, ecrivez, – ободряла прислуга, поняв его вопрос по недоумению на лице, и прибавила: – Tout le monde ecrit avec le crayon[303].

– Пиши карандашом. Что за важность! Все пишут, – сказала Глафира Семеновна.

– Нет, я к тому, что я хотел также написать и его превосходительству Алексею Петровичу, с которым состою членом в приюте[304]; так по чину ли ему будет карандашом-то? Как бы не обиделся?

– Из поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здесь, на Эйфелевой башне, хоть карандаш-то нашелся. Пиши, пиши!

Николай Иванович взял в руку карандаш и написал:

«Ваше превосходительство Алексей Петрович! Находясь на Эйфелевой башне, с глубоким чувством вспомнил об вас и повергаю к стопам вашего превосходительства мой низкий поклон, как славянин славянину, и пью за ваше здоровье в тирольском ресторане…»

Написав первое письмо, он тотчас ж прочел его жене и спросил:

– Ну что: хорошо?

– К чему ты тут славянство-то приплел? – спросила Глафира Семеновна.

– А это он любит. Пущай. Ну, теперь Михаилу Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается от зависти, прочитав это письмо! Ведь она раззвонила всем знакомым, что едет с мужем за границу, а муж-то, кажется, пред кредиторами кафтан выворачивать вздумал.

Было написано и второе письмо. Оно гласило:

«Милостивый государь Михаил Федорович! Вознесшись на самую вершину Эйфелевой башни с супругой и находясь в поднебесии, куда даже птицы не залетают, я и жена шлем вам поклон с этой необъятной высоты, а также и супруге вашей, Ольге Тарасьевне. Там, где мы сидим, летают облака и натыкаются на башню. Вся Европа как на ладони, сейчас мы видели даже Америку в бинокль. Страшно, но очень чудесно. Сначала оробели, но теперь ничего и пьем пиво. Поклон соседям по рынку. Будьте здоровы».

Прочтено жене и второе письмо.

– Какие такие облака на башню натыкаются? Что ты врешь! – удивленно спросила та.

– Пущай. Ну что за важность! Главное мне, чтоб Ольгу-то Тарасьевну раздразнить. Да давеча и на самом деле одно облако…

– Ничего я не видала. И наконец, про Америку…

– Да брось. Ну теперь кому?.. Теперь напишу Скалкину, – сказал Николай Иванович и стал писать. В письме стояло:

«Из дальних французских стран, среди бушующей бури на Эйфелевой башне, посылаю тебе, Иван Лукьяныч, свой поклон. Насилу поднялись. Ветром так качало, что просто ужасти. Ежели тебе на пароходе было страшно, когда вас качало ветром во время поездки на Валаам, то тут в сто раз страшнее. Жена упала даже в обморок, но ее спас спиртом один англичанин. А я ни в одном глазе… Эйфелева башня в десять раз выше петербургской думской каланчи, а наверху флаг. Мы сидим около этого флага и пьем шампанское, которое здесь дешевле пареной репы».

– Для чего же ты врешь-то все? – заметила мужу Глафира Семеновна, когда письмо было прочитано.

– Душечка, да нешто он может узнать, что я вру? Пущай… Так лучше… Зависти будет больше. Ведь и Скалкин бахвалил, что поедет за границу на выставку, однако вот не попал, – отвечал Николай Иванович. – Кому бы еще написать? – задумался он.

– Да брось ты писать. Давай я только маменьке напишу, – сказала Глафира Семеновна и, придвинув к себе карточку, принялась писать, говоря вслух:

«Любезная мамаша, здравствуйте. Вчера мы благополучно приехали в город Париж, а сегодня в воздушной карете поднялись на Эйфелеву башню…»

– А сама зачем врешь? – попрекнул жену Николай Иванович. – Даже маменьке родной врешь. Какая такая воздушная… карета?

– А клетка-то, в которой мы поднимались? Ведь она воздушная… ведь мы по воздуху…

– Врешь!.. По рельсам катились.

– Но все-таки ведь наверх, на воздух взбирались, а не на гладком месте.

– Пиши уж, пиши… Бог с тобой!

– Пожалуй, я слово «воздушной» зачеркну…

– Да ничего, ничего. Напиши только, что птицы так и гнались за нами.

– Зачем же я буду писать, чего не было.

– Ну тогда я напишу Терентьевым, что тебя на высоте большой орел клюнул и чуть шляпку с тебя не сорвал, но я его убил зонтиком.

– Нет, нет… маменька испугается. Она и так плакала, когда мы уезжали, и беспокоилась обо мне. Надо ее успокоить.

«Обнимаю вас и целую с высоты Эйфелевой башни ваши ручки и прошу родительского благословения, навеки нерушимого. Погода отличная, и тут совсем не страшно. Николай Иваныч также целует вас».

– Вот и все…

– Непременно напишу Терентьевым, что орел хотел шляпку с тебя сорвать, но я убил его зонтиком, – стоял на своем Николай Иванович и, допив пиво, крикнул прислуживавшей женщине, показывая на пустой стакан:

– Гарсон! Мамзель! Анкор!

XL

Удаляясь из пивной, супруги опустили написанные в Россию открытые письма в почтовый ящик, находившийся тут же, в первом этаже Эйфелевой башни, и Николай Иванович сказал жене:

– Ну, теперь во второй этаж башни. Собирайся, Глафира Семеновна. Вон билетная касса.

Опять покупка билетов на подъемную машину. Опять хвост. Наконец добрались до каретки подъемной машины. На этот раз каретка была меньше. Глафира Семеновна уж без робости вошла в нее. Свисток – и подъемная машина начала поднимать карету. Опять свисток, и карета остановилась. Супруги вышли из нее. Глафира Семеновна взглянула направо и налево – перед глазами только железные переплеты башни, окрашенные в рыжеватый красный цвет, а дальше воздух – и ничего больше. Глафире Семеновне вдруг сделалось жутко. Она расставила ноги и остановилась, схватив мужа за рукав.

– Николай Иваныч, страшно. Ей-ей, я чувствую, как башня шатается, – проговорила она.

– Да нет же, нет… Это одно головное воображение. Ну подойдем к перилам и посмотрим вниз.

– Нет,