Читать книгу - "Громов: Хозяин теней - Екатерина Насута"

Тонкие губы Викуши поджимаются, а подбородок…

— Нам не нужны твои деньги!

Ну да. А я почти поверил.

— Он постоянно один… эта женщина работает, работает…

— И работает.

Моя мать тоже на работе пропадала.

— Она не занимается ребенком!

— Может, потому что некогда? Не думал, Викуша? Может, ей приходится впахивать, потому что твой гнойный сынок жмёт алименты, не говоря уже просто о том, чтоб ребенка содержать.

— Она разрушила семью!

— Ага… взяла и… погуливал? Вот прям как наш папаша, да? Только в отличие от твоей мамочки и моей, эта терпеть не стала. И ушла.

— Сама виновата…

— Дурак ты, Викуша. И сын у тебя дерьмо. Внук вот хороший мальчонка, но вам отдай, вы ж его испоганите, — мне надоедает этот разговор.

— Суд будет на нашей стороне. У неё нет жилья. Её доходы не сопоставимы…

— С доходами придурка, у которого нет денег на алименты? Что он там получает? На твоей фирмочке на четверть ставки работает, бедолажечка? А ты ему рисуешь зарплату… что? У меня свои источники.

И то, что я прикован к постели, ещё не значит, что я ничего знать не буду.

— С квартирой мы вопрос решим. А вздумаете нервы им тратить, я, Викуша, вспомню славные былые годы… — и в глаза ему смотрю. Глаза у Викуши блёклые, как у старой рыбины. И в них видится что-то такое, донельзя отвратительное.

И я скалюсь.

— Сейчас, конечно, не девяностые, но связи же… связи не тухнут… и исчезнет твой сынок со своими претензиями вместе. Знаешь, сколько народу до сих пор исчезает? Вот бесследно? Конечно, не как тогда, но тоже прилично. Так что подумайте, надо ли оно вам?

— Ты… ты… — он опять тянется к груди. — Да как ты…

— Вали, Викуша… и донеси до своего ублюдка, что больничка — это так, намёки… и что лучше бы им внять. Так оно… проще будет. Для всех.

Викуша и уходит.

А я пытаюсь вернуться. Туда. К Савке. И не отпускает беспокойство, страх, что эту его тоску словами не отгонишь, и что она Савку сожрёт, что ничего-то я не сделаю…

…мы поём. Голос у Савки тоненький и нервный, но он старается. И я выдыхаю. Живой. Целый. Вон выводит старательно «Боже, царя храни», как и все-то, кого батюшка Афанасий отобрал для хора и ежегодного выступления.

Каким чудом в число их мы с Савкой угодили, не знаю.

Но поём.

Савка цел. Вроде спокоен. Даже радостен, хотя не понять с чего.

— Стараемся, отроки, стараемся.

Сегодня батюшка Афанасий не в рясе, но в коричневых портах и такой же рубахе. На поясе висит сумка с инструментом, да и выглядит он как-то слишком уж непривычно.

— Метелька, поганец, если думаешь, что не слышу, как ты пищишь и не вижу, что фиги крутишь, ошибаешься! — он грозит кулаком, в котором молоток зажат. — От же ж придумали… поездку… поздравительную…

Он ворчит и ходит по классу, выглядывая неправильности.

А мы поём.

Про «Боже, царя храни».

Стараемся.

Выходит так себе, потому как поём громко, но не всегда вместе. Кто-то спешит, кто-то тянет, и в итоге внятная песня превращается в этакое многоголосое мычание.

— Хватит… не доводите до греха, — батюшка Афанасий прерывает пение. А мы выдыхаем, причём не только мы с Савкой.

— Давно? — спрашиваю шёпотом, хотя меня, кроме него, никто не слышит.

— Второй час как… и день тоже второй. Намедни Евдокия Путятична из города вернулась. Сказала, что к нам приедет государева сестра, с визитом и подарками.

Понятно. И срочно понадобилось эту самую сестру впечатлить.

— Значится, так… — суровый вздор батюшки Афанасия скользит по сомкнутым рядам. — Завтра чтоб вели себя, как подобает чадам достойным… чтоб никто не смел баловаться!

Кто-то в сомкнутых рядах хрюкнул, а с другой стороны отозвались кошачьим истошным мявом.

— Чтоб вас… — батюшка Афанасий устало на парту опёрся. — Не отроки, а наказание Господне. Будь моя воля, я б вас всех в церкви и оставил. Запер, чтоб молились за здоровье Государя нашего, да Евдокия Путятична добрая. Но не хотите так, то иначе подумайте. Явится вот Ея Высочество. С дамами придворными, со свитою всякою разною. И что она увидит?

Молчание.

— Ваши неблагостные рожи и наглость, которая, конечно, её не оскорбит.

— Почему? — пискнул кто-то.

— А потому что, Бальминов, оскорбить может равный. Вот ты ж не оскорбишься на собаку, ежели она тебе в кровать нассыт? Вы же в её глазах даже не собаки… мурашки, которые сегодня есть, а завтра сгинули.

Савке стало обидно, потому что чувствовать себя мурашкой он не захотел.

— Её высочество как прибудут, так и отбудут. И выкинут наш убогий приют из головы, но вот иные, кто из городских, те будут поближе, чином пониже.

— И чего? Оскорбятся?

— Не на вас. Скорее уж сочтут, что ваши выходки кидают тень на них и положение их. И уж постараются донести своё неудовольствие до Евдокии Путятичны. Скажем, урезав квоты на поступление. Или и вовсе закрыв. Поставят вам в дела штампы о неблагонадёжности, а самых бойких, Метелька, и вовсе возьмут под пригляд. Надо оно вам?

Стало тихо.

Что за штампы такие?

— А то и вышние классы при приюте закрыть могут. Евдокия Путятична шесть лет добивалась права на открытие их. Чтоб у вас, безмозглых отроков, хоть какой-то шанс появился. Чтоб не справка была на руках о низшей грамотности, а какой-никакой диплом.

Не очень понимаю, хотя общий смысл улавливаю.

— А с её дипломом даже