Читать книгу - "Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер"

расстоянии 18-ти лет невозможно запомнить текст речи <…> я привирать не хочу; моя память – особенная; сосредоточенная лишь на фоне былых разговоров; а тексты забыты <…>[437].

Белому, по его объяснению, нет нужды прибегать к «фактичности» (тем более, что детали забылись), он передает не дословные реплики Блока, а само событие не прекращавшегося душевного и духовного диалога между ними. В этом диалоге, в звучании двояко направленного слова[438] складывались многие, часто конфликтующие друг с другом, личности Андрея Белого. Белый верен своим принципам подвижной перспективы и изменчивости образа протагониста-повествователя. В «Воспоминаниях о Блоке» периодически меняется ракурс, и Белый снова и снова представляет читателю в чем-то иной образ своего Я – и в чем-то иной образ Блока.

В начале «Воспоминаний о Блоке» Белый подчеркивает моменты близости, единения с Блоком. Однако в книге присутствует не только эта грань отношений с Блоком, и соответственно не одна вариация Я Белого, а целая их серия. По мере чтения уже этих, «романтических» воспоминаний, написанных за десятилетие до обличительных автобиографических, становится ясно, что близость двух героев не исключала, а скорее провоцировала также и жесты дружбы-вражды, притяжения-отталкивания, любви-ненависти.

Можно сказать, что наряду с изменчивыми образами Белого и Блока третий важный объект изображения в «Воспоминаниях о Блоке» – эпоха начала века с ее историческими и литературными потрясениями. Эпоха тоже, как и Блок, служит зеркалом, в которое смотрится Белый. Характер протагониста-повествователя, Андрея Белого, как доминанта мемуарного текста задает и определяет, в зависимости от его внутреннего содержания, идею, развитие сюжета, композицию и динамику повествования. Это накладывает отпечаток и на связь мемуаров Белого с эпохой. Связь несомненна, но весьма своеобразна. С одной стороны, Белый помещает становление своего Я в историческое время, в ситуацию рубежа эпох. С другой стороны, отношения между человеком и историей у Белого далеки от ожидаемых, они перевернуты. Не герой становится вместе с миром, а мир становится вместе с героем: мир как будто отражает в себе становление Андрея Белого, его внутреннюю диалектику. В его мемуарах исторические обстоятельства расположены и стянуты вокруг центральной фигуры героя таким образом, что создается впечатление: это духовные вибрации и душевные движения героя – то, что подобно эпицентру землетрясения задает вихрь исторических потрясений и эпохального распада вокруг него.

Важен у Белого интерес к психологической мотивировке действий (или бездействий), решений, настроений, воззрений, симпатий и антипатий повествователя – главного героя. Только через них проглядывает интерес к историческим и литературным брожениям и распадам времен, происходившим как будто под влиянием брожений и распадов личности Андрея Белого.

Мандельштам писал в статье «Конец романа»:

<…> композиционная мера романа – человеческая биография. Человеческая жизнь еще не есть биография и не дает позвоночника роману. Человек, действующий во времени старого европейского романа, является как бы стержнем целой системы явлений, группирующихся вокруг него[439].

Образ Андрея Белого в его собственных мемуарах и есть тот – по модели романа и по принципу самофабулизации созданный – стержень, по отношению к которому группируются и наделяются смыслом все сколько-нибудь значительные явления времени.

Блок – собрат и крест Белого

В начале «Воспоминаний о Блоке» Белый много пишет о близости, сходстве, родстве душ двух художников, двух символистов. Описание первых лет столетия, начавшегося до личной встречи с Блоком – описание предвестий встречи. Одна из сквозных тем, скрепляющих структуру книги – тема братства Блока и Белого:

<…> так близок он был в это время душе моей, что мелочи жизни его вырастали в значения полные факты; я чувствовал братом его; и обряд «побратимства» свершался: в бездумных сиденьях за чаем, в прогулках, в неторопливостях пустякового слова меж нами <…>[440].

Зори нового столетия и новой жизни, долженствующей сменить старый быт, одновременно – и независимо друг от друга – видимы и Белому, и Блоку. Учение Владимира Соловьева о Вечной Женственности одновременно дает импульс и для творчества москвича, автора симфонии, и для творчества петербуржца, автора «Ante Lucem» и «Стихов о Прекрасной даме». Белый подчеркивает значительность и судьбоносность этих совпадений:

<…> А. А. независимо от всех нас сделал выводы наши же о кризисе современной культуры и о заре восходящей; те выводы он делал резко, решительно, впадая в «максимализм», ему свойственный; выходило, по Блоку, что новая эра – открыта; и мир старый – рушится; начинается революция духа, предвозвещенная Соловьевым; а мы, революционеры сознания, приглашаемся содействовать революции <…>[441].

Из «Воспоминаний о Блоке» следует, что стремление к новой цельности на основе теургического жизнетворчества как источника новых способностей восприятия в одно время питает творчество еще лишь заочно знакомых друг с другом единомышленников. Вещий смысл вкладывает Белый в возникновение обоюдного интереса и особенно в одновременность эпистолярного импульса, возникшего у него и у Блока, едва ли не в один день написавших друг другу[442]:

Оказалось впоследствии: А. А. Блок так же, как я, возымел вдруг желание вступить в переписку; письмо, как мое, начиналось с расшаркиванья: не будучи лично знаком он имеет желание ко мне обратиться, без уговора друг с другом обоих нас потянуло друг к другу: мы письмами перекликнулись[443].

Последствия этой переклички составляют сердцевину «Воспоминаний о Блоке», и Белый тут же дает изумительный символистский образ:

Письма, по всей вероятности, встретясь в Бологом, перекрестились; крестный знак писем стал символом перекрещенности наших путей, – от которой впоследствии было и больно, и радостно мне: да, пути наши с Блоком впоследствии перекрещивались по-разному; крест, меж нами лежащий, бывал то крестом побратимства, то шпаг, ударяющих друг друга: мы и боролись не раз, и обнимались не раз.

Встреча писем и встреча желаний, взаимный жест, встреча – меня поразила[444].

С самого начала «Воспоминаний о Блоке» Белый описывает сходство своих и Блока мистических порывов и метафизических умозрений. При этом он предоставляет Блоку быть идеологическим и лирическим голосом этого единения и истинным оформителем душевного настроя, заревого ожидания, охватывавшего их обоих. Показателен отзыв Белого о восприятии стихов Блока той эпохи:

Чтобы понять впечатление от этих стихов, надо ясно представить то время: для нас, внявших знакам зари, нам светящей, весь воздух звучал, точно строчки А. А.; и казалось, что Блок написал только то, что сознанию выговаривал воздух; розово-золотую и напряженную атмосферу эпохи действительно осадил он словами[445].

Здесь Блок предстает основным выразителем тех представлений и идей начала века о преображении жизни, которые в других работах высказываются Белым как содержание его собственного экзистенциального настроя – в статьях того периода, в более поздних мемуарах о том же периоде («На рубеже двух столетий») и в «Почему я стал символистом…» Мемуары «На рубеже двух столетий» в основном посвящены описанию восстающих зорь новой жизни и символистской борьбы со старым бытом, позитивизмом отцов. Вот несколько отрывков, представляющих миросозерцание Белого в ту эпоху:

Именно я изучил изжитость профессорской квартирочки, поднесенной мне, профессорскому сынку <…> и уже пятиклассником я знал: жизнь славной квартиры – провалится; провалится и искусство, прославляемое этой квартирою <…>[446].

<…> мой отказ от ряда «обидных ясностей» ползучего эмпиризма в ту пору скорее напоминает действие революционера, бьющего по данным стабилизации, бьющего чем попало, лишь бы не соглашаться покорной овечкою с объяснениями, которые в ряде десятилетий сказали несостоятельность <…>[447].

Еще штрих: я всегда ощущал рубеж столетий между собою и бытом; и мне всегда стояла проблема борьбы с обстанием <…>.

Дети рубежа и не могли перейти в начало века, не сказав «нет» этому веку<…> была твердейшая уверенность в том, что отцами подаваемое «да» никуда не годится[448].

В «Воспоминаниях о Блоке», начало