Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев"

ней в доме им нравится; а как бювар этот вполне ей принадлежит, то она, имея полное право им располагать, вменяет себе в особенное удовольствие передать его мистеру Булгарину, который на этом бюваре тем еще лучше напишет статью о Лигове.

Булгарин нашел, что отказываться невозможно, благодарил Марью Карловну весьма усердно и сказал, что на этом бюваре действительно статья выльется самым волшебным образом. В это время все по приглашению хозяйки сели за круглый стол невдалеке от пылавшего камина, затопленного английским превосходнейшим углем, потому что, невзирая на 9 мая, на дворе было далеко не тепло и скорее холодновато даже, что при вынутых двойных рамах было более или менее чувствительно и даже неприятно без сладостной теплоты от камина. Обед был действительно смесь французской кухни с английскою и поливался роскошно винами, как тонкими французскими, так [и] густыми испанскими, португальскими и венгерскими. Булгарин в самом начале обеда, умильно взглянув на восьмилетнюю Маню, эту балованную, прелестную девочку, сказал:

– Так как мама объявила, что она дарит все то, что гости ее хвалят из того, что ей принадлежит, то вот, конечно, подарит мне Маню, которая так мила, что уж я не знаю, как довольно ее хвалить. Подарите мне ее, Марья Карловна.

– Извольте, – отвечала смеясь веселая Марья Карловна, – извольте; но только надо узнать от Мани, хочет ли она быть вам подарена?

– Я не хочу, – крикнула Маня, – я не хочу, он такой гадкий, как и его брат. Я его брата за нос таскаю и за баки деру. Они похожи как две капли воды! Я этого его брата принесу!

И девчонка стрелой улетела в другие комнаты, не слушая голоса отца и матери, и оттуда возвратилась со знаменитою гуттаперчевою статуэткою Булгарина, которую сильно терзала, крича: «Гадкий, гадкий, мерзкий Фаддейка!»

Булгарин побагровел и растерялся от этой неожиданной сцены с ненавистной для него статуэткой, которую он никак не ожидал тут встретить. Будь Фаддей Венедиктович человек более светский, он, не сконфузясь нимало, стал бы шутить и этим непринужденным и развязным тоном победил бы комизм своего положения, сделавшегося безвыходным благодаря его несветскости и неотесанности, которые он всегда думал замаскировать лестью, низкопоклонством и лобзаниями, по-польски, плечей и локтей.

Захар Захарович, однако, уладил все дело: он, лаская девочку, взял у нее куклу и быстрым и сильным движением руки швырнул ее в огонь камина, где гуттаперчевая статуэтка тотчас растопилась; а вслед за тем Мане решительно объявлено, что завтра, ежели теперь она не будет плакать, к ней явится из английского магазина от мастеров Никольс и Плинке такая же большая кукла в полном туалете, какая есть со вчерашнего дня у графининой воспитанницы мисс Мери[408].

Прелестный обед успокоил Фаддея Венедиктовича, который сделался, как всегда, болтлив и пустился даже в свое стихоплетство[409], которое сильно его в ту пору одолевало и бесило Греча, находившегося целый год или более в Париже, откуда присылал карательные буллы против булгаринской страсти к стихотворству[410].

– Статья о Лигове, – говорил Булгарин, – будет последнею статьею моею в «Пчеле» перед отъездом моим в Карлово[411]. Благодарение Богу, на будущей неделе возвращается в Петербург Греч[412], и я свободен. По этому случаю на днях будет напечатано в «Пчеле» следующее мое четверостишие:

Бегу, спешу в приют досуга,

К природе-матери на пир;

Там всем привет: хлеб-соль для друга,

А для врага – словцо на мир.

Не правда ли, что стихи полны чувства?

Само собою разумеется, что вопрос этот получил самый положительный ответ.

Немало еще курьезного повествовал разгулявшийся Фаддей Венедиктович, и между прочим о своем друге Н. И. Грече, оставившем вдруг Париж, вследствие будто бы той визитной карточки, разосланной его врагами по Парижу, на которой были награвированы слова: «Nicolas Gretsch, espion officiel de la Russie»[413]. Многое множество других чудес еще повествовал Булгарин, повторявший собою латинскую поговорку: in vino veritas[414]. По окончании обеда хозяйка ушла, скатерть сняли, и явился ящичек с превосходными сигарами, поднос со стаканами и белоснежная портерная кружка, заключавшая в себе бутылки две, по крайней мере. Кружка эта была, по-видимому, не фарфоровая, не фаянсовая, а из какого-то новоизобретенного состава, белизны поразительной и вся в выпуклых, изящнейшим образом исполненных барельефах, изображавших фламандскую таверну с развеселившимися потребителями портера и пива. Высокое совершенство этого сосуда и, главное, тот какой-то необыкновенный фабричный материал, из которого она была изготовлена, невольно поражали каждого видевшего ее в первый раз, почему Булгарин, увидев эту более чем замечательную кружку, воскликнул:

– Слава богу, я таки в течение моей жизни видел немало хорошего и изящного в России и за границей; но такой вещи никогда не видал. Это диво из див! Ежели такая кружка, как я не сомневаюсь, есть произведение английских мануфактур, то, конечно, экземпляры ее находятся в английском магазине, и друзья мои мистеры Никольс и Плинке продадут мне один экземпляр, а я куплю его всенепременно, чего бы он ни стоил. Только уж я об этой дорогой покупке не похвастаюсь жене: она терпеть не может непроизводительных моих покупок.

– Кружка эта, – объяснил Маклотлин, – в единственном этом экземпляре во всем Петербурге, другого нет ни у Никольса и Плинке, ни даже в императорском дворце. Она сделана из новоизобретенного в Англии состава, называемого «фарфоровою костью», имеющего в основании порошок слоновой кости, чрез что состав этот так прочен, что при падении и от сильного удара не разбивается. Изобретатель – брат моей жены; он изготовил всего только два экземпляра: один представил королеве Виктории, другой прислал любимой сестре своей, моей жене, которая ни за что не расстанется с этим не только драгоценным, но [и] бесценным подарком. Впрочем, мой родственник получил теперь в Англии привилегию и обещал прислать исключительно мне одному в Россию несколько экземпляров для пробной продажи, и тогда я за счастье почту презентовать вам один.

Булгарин рассыпался в благодарностях, и его шляхти[ческим] облобызаниям Маклотлина, казалось, не было конца. Когда кружка опорожнилась, причем из ее двухбутыльного содержания наибольшая доза портеру пришлась на почтеннейшего журналиста-беллетриста, а в 1845 и 1846 годах даже и стихокропателя, кружка эта подвергнута была испытанию на прочность: Захар Захарович швырнул ее на паркет и поднял целою и невредимою. Это еще больше возрадовало Фаддея Венедиктовича, снова поклявшегося тенью матери, что он напишет о Лигове такую статью, какой лучше он никогда не писал. Часу в одиннадцатом подан был маклотлинский фаэтон, запряженный в пару коренников, которые были: