Читать книгу - "Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Посмыгаев"

людей, связанных с ролью любви… Еще большее отталкивание вызывало во мне все связанное с человеческим самолюбием и честолюбием, с борьбой за преобладание. Я старался не слушать, когда говорили о конкуренции между людьми. Я чувствовал облегчение, когда речь переходила, в сферу идей и мысли… Мне часто казалось, что я в сущности в жизни не участвую, слышу о ней издалека и лишь оцарапан ею».

В самом начале этой книги мы приводили слова Бердяева, сказанные им в «Самопознании» и составляющие, пожалуй, основной пафос его философии. Повторим их здесь: «Я не любил "жизни" прежде и больше "смысла", я "смысл" любил больше жизни, "дух" любил больше мира». Не получая удовлетворения от переживания самой жизни, Бердяев испытывал наслаждение «от воспоминания о жизни или мечты о жизни». Он не считал себя аскетом, но физиологические потребности ставил на второе место после установки духа, направленности сознания.

Бердяев приводил целый ряд противоречий, свойственных человеку вообще и ему самому в частности: «Таково, например, сочетание гордости и смирения. Я всегда считал себя существом многоплановым и многоэтажным… Я… никогда не хотел иметь вид человека, возвышающегося над людьми, с которыми приходил в соприкосновение. У меня была даже потребность привести себя во внешнее соответствие со средними людьми…Я любил стушевываться…За этим внешним пластом скрывалась, вероятно, гордость, но гордость, которой я не хотел обнаруживать». Гордостью же Бердяев объясняет отсутствие в себе честолюбия и славолюбия, немалую роль отводя в этом и своему равнодушию. Ему казалась безразличной, а иногда даже смущавшей высокая оценка его труда другими людьми — последователями и единомышленниками. Он видел в этом стеснение собственной творческой свободы: «Лучше всего я себя чувствовал при конфликте, тогда мысль моя достигала наибольшей остроты».

Есть еще одно противоречие, которое философ остро сознавал: «Я всегда был человеком чрезвычайной чувствительности, я на все вибрировал. Всякое страдание, даже внешне мне малозаметное, даже людей совсем мне не близких я переживал болезненно… И вместе с тем эта гиперчувствительность соединялась во мне с коренной суховатостью моей природы. Моя чувствительность сухая… Я всегда очень любил сады, любил зелень. Но во мне самом нет сада». Вследствие ощущаемой им сухости души ему было трудно строить эмоциональные отношения с людьми, и, вероятно, с этим связана его исключительная любовь к животным: «Это любовь человека, который имеет потребность любви, но с трудом может ее выражать в отношении к людям. Это обратная сторона одиночества».

Следующим противоречием Бердяев называет сочетающиеся в нем мечтательность и реализм. Он по-прежнему настаивает на том, что романтиком его можно было бы назвать только в особом смысле. «Я мало разочаровывался, потому что мало очаровывался. Я не любил возвышенного вранья, возвышенно нереального восприятия действительности… Я не делаю себе никаких иллюзий о действительности, но считаю действительность в значительной степени иллюзорной». Еще более важной своей особенностью Бердяев считает невозможность примириться с чем-то «преходящим, временным, тленным, существующим лишь на короткий миг»: «Я никогда не мог ловить счастливых мгновений жизни и не мог их испытать. Я не мог примириться с тем, что это мгновение быстро сменяется другим мгновением». Он с трудом переносил расставание как с людьми, так и с вещами и местами: «Я, очевидно, принадлежу к религиозному типу, который определяется жаждой вечности… Если нет вечности, то ничего нет. Мгновение полноценно, лишь если оно приобщено к вечности…» Вместе с тем Бердяев считал себя человеком, устремленным к будущему. Проблему времени он считал основной проблемой философии, особенно философии экзистенциальной. Реальный мир не казался ему бесконечным, напротив, он воспринимал его как нечто ограниченное по сравнению с беспредельным миром, раскрывавшемся в нем самом. Бердяев снова спорит с теми, кто приписывает ему ложный, по его представлению, романтизм. Свою нелюбовь ко всяческим достижениям в реальном мире он объясняет следующим образом: «Мне это представляется приспособлением к миру, лежащему во зле». Философ не верит в возможность совершенной реализации в реальном мире: «Совершенство достижимо лишь в бесконечном». Он признает лишь духовную революционность: «…Дух революционен, материя же консервативна и реакционна». Дух стремится к вечности, материя же — понятие временное.

Основным фактом своей биографии Бердяев считал переход из мира аристократического в мир революционный, воспринимая его как «борьбу за право свободной и творческой мысли для себя». Сознание собственного призвания было в нем очень сильно, но сам он понимал, что для осуществления своей задачи ему не хватало выдержанности. Он снова и снова искал в себе противоречия: «Я больше всего любил философию, но не отдавался исключительно философии; я не любил "жизни" и много сил отдал "жизни", больше других философов; я не любил социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем… Я никогда не действовал по рассуждению, в моих действиях всегда было слишком много импульсивного. Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу от окружающего мира и в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций. Я был бойцом по темпераменту, но свою борьбу не доводил до конца, борьба сменялась жаждой философского созерцания… Если во мне был эгоизм, то это был скорее эгоизм умственного творчества, чем эгоизм наслаждений, жизни, к которым я никогда не стремился. Я никогда не искал счастья. Во имя свое го творчества я мог быть жестоким…В моем "я" есть многое не от меня. В этом сложность и запутанность моей судьбы».

Основной темой Бердяев считал тему одиночества, обратной стороной которой являлась тема общения. «Чуждость и общность — вот главное в человеческом существовании, вокруг этого вращается и вся религиозная жизнь человека». Религию философ воспринимал, как некую возможность преодоления чуждости людей, как средство достижения близости, родственности. Он никогда не считал себя частью объективного мира, не чувствовал своего места в нем, и эта «неукорененность» в мире собственно и стала основой его мировидения. «Я защищался от мира, охраняя свою свободу. Я — выразитель восстания личности против рода. И потому мне чуждо стремление к величию и славе, к силе и победе». Бердяев говорит, что с детства для него герои литературных произведений были более реальными, чем окружающие люди. Но даже после этого он не считает себя романтиком: «Я не жил в состоянии иллюзорности… Я даже слишком трезво реалистически воспринимал окружающий мир, но он был мне далеким, неслиянным со мной… Я чувствовал себя существом, не произошедшим из "мира сего" и не приспособленным к "миру сему"».

Бердяев не стремился быть причисленным к какой бы то ни было группировке, партии, остро ощущая чуждость каждой из