Читать книгу - "Египетский дом - Алла Дубровская"

За окном день. Кажется, там пасмурно. Кота тоже покормили. Он, довольный, развалился посреди комнаты. Наискосок – пианино. Дочкино. Абсолютный слух. Все слышала и все знала: папа гуляет, мама пьет. Сбежала при первой же возможности. Мать парализованная лежит, так и что? Разве я упрекаю? Почему ей всегда казалось, что упрекаю? Сейчас не помню почему. Дочку–то он любит. Я не знаю про всех других детей, но нашу точно любит. Она умная, а я – нет. Какой–то там менеджер в какой–то там фирме где–то там. А я кто? Овощ, корнеплод. Корни в матрасе. Плоды в памперсе. Занавеска шевелится. Теперь вот Эта в моих тапках ходит, с пианино пыль вытирает. Я не понимаю, у нее что, своих тапок нет или они меня так мучают? Надо подумать. Сейчас не могу. Голова болит. Подумаю потом. За окном дождь пошел. Дождь пошел, а я все лежу и лежу. Уже не встану. Звездочки кружатся, вспыхивают.

…Или вот коньяк самопальный в трехлитровой банке. Вижу. Танька притащила. Откуда такое счастье? Места надо знать. Смеется. Банка полная, разлить боимся. Она столовой ложкой черпает и по рюмкам разливает. Закусывать у меня нечем. В магазинах шаром покати, а если где что–то выкидывают – очередь, не подступиться. Люди номера на ладонях записывают. Как там твой? – спрашивает. Ей интересно узнать, что он во мне нашел. Она–то красавица, а я так себе. Может, это ее задевает. Она, может, на него и внимания не обращала до того, как он меня ей предпочел. Мы и выпили–то немного, но без закуски нас сразу повело. Коньяк сивухой отдает. Да, говорю, все бегает. Деловой. Танька опять смеется: он теперь в Мариинке все больше пропадает. Мы его на работе и не видим. Как прибежит, портфель на стол закинет – и сразу к телефону. А потом: Собчак то сказал да Чубайс – это. Тут уже мне смешно стало. Тань, говорю, Он на днях забегал, потыркался–потыркался, брюки с обвисшими коленками натянул и говорит. Я, говорит, привык, что мне задают жизненно важные вопросы – типа что нас ждет в будущем? Или как смикшировать израильско–палестинский конфликт? А еще, говорит, виноват ли наш народ в том, что происходит в стране? Танька от хохота головой на стол упала. Ну че ты ржешь–то? Ты его спроси лучше, в какой валюте тебе держать сбережения. Танька аж зашлась вся, как про валюту услышала. Валить, говорит, надо, пока не сдохли, и икать принялась. Ик да ик. Смешно, сил никаких нет. Мы тогда много смеялись. Я ей кричу: не смей воду из–под крана пить – вода отравленная! Вода не то чтобы отравленная, но хлоркой так от нее несло, что пить страшно. В чайнике полпачки чая заваривали, чтоб вонь эту перебить. Танька – ничего. Проспалась. На работу в свой кооператив пошла. Я ей дырку на сапоге ваксой замазала, чтоб не светилась. Лужи обходи, говорю.

Иногда после таблеток голова ясная. Смотрю на Него и думаю, ну что в Нем такого было? Кудри облезли, лысина на макушке с каждым годом все больше и больше. От чужих подушек. Умный? Ну да… Ты бы хоть Улицкую почитала… Видала я твою Улицкую… И почему я так повелась? Ребенка мне родить хотелось, может, дело в этом?

А вокруг все хуже и хуже. В первое утро, когда цены отпустили, я по магазинам побежала. Помню, как в гастрономе на Восстания тетка в грязном переднике поварешкой сметану в баке перемешивала, а на ценнике за килограмм – как раз мой аванс. Не до сметаны, короче. А полки все равно пустые. В это время его жена в Израиль активно засобиралась. Казалось бы, самое время и ему валить, только Он и говорит: «Никуда не поеду. Буду здесь создавать демократическое общество» – и вещи свои стал ко мне перетаскивать. Книжки, пластинки. Однажды видик приволок. Купил по дешевке, говорит. Будем приобщаться к свободной западной культуре. Отлично, говорю. Западную культуру просто обожаю. Первый фильм по тому видику до сих пор помню. «Империя чувств». Как Танька придет, я его ставлю. Напьемся и плачем, две дуры. Империя рухнула, а чувств до фига. И чувства какие–то тяжелые. Одно говно кругом плавает. Каждый норовит на*ать другого. По улице идешь, и будто волну ненависти на тебя несет. Куда деваться? Наш институт закрылся. Соседка меня в ларек пристроила. Продавали все, к чему ценник можно было прицепить. Холод стоял собачий, а я сидела в ларьке, закутав ноги в одеяло. Боже мой, я тогда сама могла сидеть! Я тогда могла ходить! Я лучше, кажется, была. Дальше думать нельзя. Нель –зя. Так вот. У меня уже был животик виден. Аккуратненький такой. Я себе в зеркале очень нравилась. И пошли мы с Танькой к ним в кооператив на Новый год. Много не пили, я вообще в сторонке скромно стояла, и тут ко мне мужик один подваливает и начинает плести какую–то ахинею. Плетет–плетет, а потом и говорит: а вы знаете, что ваш любовник непорядочный человек? Я молча удивляюсь. Брови так поднимаю, мол, жду пояснений. И пояснения следуют: мой любовник ограбил свою бывшую жену. Ту самую, которая в Израиль свалила. Она ему доверила квартиру продать и деньги ей потом перевести. Квартиру–то он продал. Мне про деньги интересно, конечно, но я молчу. Слушаю, но не мужика, а как у меня в животе тихонько – толк–толк. А потом и говорю: а знаете, кто этих жен с мужьями разберет. Не наше дело. Моя подруга Таня, когда со своим расходилась, успела всю мебель из его квартиры вывезти, пока он на работе был. Ей эту мебель поставить даже некуда было. Забила этажерками весь мой коридор. И опять слушаю, что у меня там в животе происходит. Мужик разочаровался и как–то сник. Я, говорит, вас хотел предупредить. Спасибо. Только тогда мне было на все наплевать. Я даже Таньке ничего не рассказала. Он уже каким–то консультантом работал при Законодательном собрании. Нифигасе, да? К нам стали приходить какие–то люди. За столом слова новые так и сыпались. Я их не понимала и вспомнить не могу. Родилась дочка, мы расписались, появились деньги, уж не знаю, ворованные или нет. Ворованные или нет. Ворованные или нет…

Мозг разрывается. Врачи говорят, это от давления. Череп-но–мозгового. Мне бы поспать сейчас, да звездочки замучают. Надо бы Эту в моих тапках позвать как–то.

Во, шаркает. Сейчас таблетку даст. Люстра закружилась–закружилась.

Моя мама, женщина простая и