Читать книгу - "Дневник Распутина - Даниил Александрович Коцюбинский"

не того боялся, што эта поблюдюшка Его к рукам приберет, от Мамы оторвет. Нет, врешь, этого не будет. А только не хотел, штоб он с ей путался, пока я отсель не узнаю, кем и за для чего ее туда послали.

Так и сказал Аннушке, а она возьми, да и шепни Маме. Ну и пошла, поехала.

Мама, хоча и очень на сей предмет крепкая, одначе и ей женское всего ране в голову ударить. И тут уже Она не Цдрица и большая умственница, а только – Баба. И по-бабьи действует.

Так и тут вышло: не дослушав до конца, сделала как раз то, чего не надо. Написала Папе жалостное письмо и еще прибавила, што ежели ты меня любишь, то гони эту шваль подале!.. Папа так и сделал. Прогнали к черту! А вышло это неладно и нескладно: когда ее туда послали, то, как это теперь уже выяснилось, имели при ей устроить такой кружок, где Папу в два счета… Это заговор был очень тонкий: все бы обделали в пьяном кружении. Вместе с Папой должен был попасть и Н. П. [Саблин], который унес бы с собою в могилу всяку связь меж Папой, то исть Ставкой – и Мамой, што работает здесь. Покончив с Папой, компания надеялась тут Маму взять измором, так как в народе пошел бы слух, што Папу ухлопал Мамин дружок, который вместях с Им – погиб. А ежели так, то Маме суд короткий: далекий монастырь, а то и похуже. Вот.

Уже, конечно, ране чем до Мамы добраться – меня без суда – осудили! так как я тайный Мамин помощник.

Обдумано было ловко.

Но знала ли эта поблядушка, каку вокруг ее штуку затевают? Скорее так, што не знала. – Ей только было сказано, што ежели она Папу закрутит, то Он от Мамы, значит и от моей власти, уйдет. И тогда они своих людей поставят. Ну уж, конечно, и ей кое-чего перепадет!

Ну, да провалилось.

А нужно было повести всю музыку по-иному: дать дружкам съехаться, а там – цоп-цороп! Папа должен был пообещать заявиться. Тянуть канитель. Тем часом всю бы компанию законопатить! А как ее сразу вытурили, то она и концы унесла с собою.

Арестован был – только д[вое], кои имели с ей сношение по поставке угощений и еще один, коей устраивал – игрище [в большой теннис], потому што и в сетке было местечко, где, оцарапавшись, можно отравление получить. – Заготовили…

Эта тройка – только мелькнула.

Одначе, никого не выдали.401

Ох, до чего они все добиваются конца!

А того и не хотят понять, што конец, он скоро – придет… Захлещет волною… Все смоет, все снесет!

Мне видать не придется эту волну… видать, меня, как смолянну бочку, ране подпалят, штобы руки погреть!

17/X

Сказал Маме, пущай напишет Папе, штобы назначить монахов, по работе помогать священникам, когда хоронят на поле брани.

Это, во-первых, даст им кусок хлеба, потом, коли они будут там, то их можно так вымыштуровать, што они для нас будут стараться. Это така канитель, што там попы заодно с офицерами. Надо за ними свой глаз иметь.

Эта последняя штука, с этой подстилкой, тоже оттуль с самой войны надумана.

Воевать, да битым быть, – надоело. Ищут конца! Думают, без Папы скоро конец войне будет!

Может и будет.

Да не так, как они помышляют. Они помышляют, што для конца надо, штобы меня и Маму… по шапке, а мы думаем, што иначе, ежели ужо будет конец, то мы с Мамой его сделаем. С Мамой, только с Мамой… Вот.

Есть таки мысли, которых и бумаге не скажешь. Хоча сия бумага моя про меня только внукам скажет.

Одначе тяжело чужой рукой свои тайности заносить на бумагу.

Одно скажу: будет Папа концу мешать – не будет Папы…

Лучше без Папы, да с концом… чем с Им ожидать конца оттуль, где ветер дует.

Успеем ли вот то не знаю.

Пока мы размышляем, – может ветер и крышу содрать. А там – и конец. Захлещет волною.

Вот.

Помоги Господи, без крови крещение принять.

Помоги Господи!

Ох, хоть бы мне найти, хоть на один часок, такого человека, в которого я бы мог поверить, как Мама в меня верует. Ох, и отдохнула бы моя душа… Ибо тяжело мне. Ах, тяжело! Нет путей к Богу!..

Мама в своей вере сподоемной пойдет на кровавое с чистой душой, ибо верует, что сие для Бога.

Ну, а я? – Я крови – не могу. Не хочу крови. А без крови как же быть?

Говорят. Скверно говорят про мое пьянство. И всего не скажут. Потому, где им, верхо[глядам] все понять… И пущай говорят.

До меня таких, как я, не было.

По с ля меня таких не будет!

Одно сказать хочу: в вине свою тоску не залить, в кружении – не усыпить. Все думаю, думаю, думаю.

Помоги, Боже, штобы без крови! Помоги!

И еще тяжелее мне оттого, што своих мыслей со дна – никому не скажешь, никому не разскажешь, а главное – Маме.

А с Ей, ведь, говорю, не я, ни разум мой, а дух мой… А духу никака лжа не идет!

Еще вот Аннушка… – ей вся моя мука известна. Но как она в меня верует, то меня жалеет все – и себя, и меня уменьшает тем, што сия моя мука от божественности, и посему должен ее, как свой крест, нести.

И несу. Несу.

Ибо на чьи плечи сложу яго? Кому скажу? Тем, што темнотой моей играют, набивая брюхо… Или тем, што, в меня веруя, всяко мое слово, без рассуждения, впитывают, как губка чистую воду?

Кому! Ну, кому, скажу сие?

5/11

Сказал Аннушке, штоб Мама написала Папе, што кн. Обол[енский]402, как козел в огороде, – то капусту топчет, то телят бодает. Он не только дела сделать не умеет, а всяко дело испакостит так, что ежели еще его подержать, то бунты начнутся в булучных, может [в] эти дни. Он не токмо не умеет дать распорядок, а всякого свежаго человека отпугивает тем, что как ни старайся… все едино плохо.

Я вот говорил об ем со Стариком, [неразборчиво] он это не от дурости, а от злобы, штобы [гу]ще [к]руче грязь замесить, так штобы уже никак ноги не вытянуть. Человечек он зловредный, очень в обиде на Калин[ина] и, штобы ему напакостить, на всяко