Читать книгу - "Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Сергей Маркович Гандлевский"

одной стороны – ничем не запятнанный, что редкость в тоталитарном обществе, официальный успех и заслуженная читательская любовь. Карьера на зависть: мэтр, преподаватель Литинститута, мастер поэтического перевода, в числе прочего – великой грузинской поэзии, что предполагало блаженные “командировки” в этот земной рай! Сравнительно привилегированный быт: переделкинский дачник и обитатель писательского квартала у метро “Аэропорт”, подверженный импозантному “старорежимному” пороку – пристрастию к азартным играм. В довершение советского жизненного успеха – “выездной”, то есть автор, гастролирующий по зарубежным странам, облеченный особым доверием литературного начальства. Живи себе и радуйся или печалься в отпущенных советскому писателю пределах – на благо отечественного искусства!

Но честный с самим собой художник не может не замечать червоточины в этом преуспеянии, не расслышать привкуса дегтя. Потому что, будь ты хоть трижды Аркадием Райкиным, Сергеем Образцовым или Майей Плисецкой, ты – крепостной, пусть и отпущенный на оброк!

Вот как Александр Межиров высказывается о себе в своем “выездном” качестве:

Ради галочки летая

В разных “боингах” и “Ту”,

Ради галочки болтая

Всяческую ерунду

1972

 Это были скверные полеты.

 Облака. Туман.

 Редко-редко – звук правдивой ноты.

 В остальном – обман.

 Выездной осколок фальшфасада,

 Что тебя вело

 По кругам имперского распада,

 Сквозь добро и зло…

 Если войско на плацу весеннем

 Строится в каре,

 Ничего, товарищ, не изменим

 При плохой игре.

 При плохой игре хорошей миной

 Царства не спасешь,

 И любая правда станет мнимой,

 Превратится в ложь.

 Прах войны холодной отряхая,

 Лондоном дыша,

 Понимал – игра была плохая,

 Мина – хороша.

 И еще случайное, другое,

 Молния и гром.

 Под одним зонтом над Темзой трое,

 Под одним дождем.

2001

И от этого невольничьего жизненного опыта и взгляда на вещи не избавиться, как от клейма, даже на старости лет и за тридевять земель. Есть у Межирова длинная баллада о службе в американской негритянской церкви – что, казалось бы, дальше от отечественной повседневности?! Но в финале внезапная отсылка к привычной советской газетной ремарке (“все встают”) придает стихотворению двусмысленное обаяние (“для тех, кто понимает”), делая поправку на очень специфическое прошлое лирического героя:

…В то же время

в костеле

со всеми поющими встану

И услышу гитару, которая вторит органу,

Или наоборот.

И, раскачиваясь, пританцовывая вожделенно,

Весь костел за коленом выводит колено,

В духе битлзов поет…

………………………………..

Ксендз кончает пастьбу,

и счастливое стадо

Возвращается с неба на землю,

испытывая торжество.

Все встают,

как у нас в СССР, говорят,

и поют,

что бояться не надо

Ничего… ничего…

Драгоценный горький привкус привносят в балладу именно финальные строки, тщетно заклинающие страх – чувство, слишком знакомое выходцу из СССР.

Гражданская причастность к происходящему в стране и обществе может оборачиваться – и сейчас мы это на себе все сильней испытываем – скверным чувством, которое в теории права называется ненаказуемой виной: осведомленность о зле и невмешательство. Это чувство толкает на жертвенные эскапады, вроде пастернаковской публикации “Доктора Живаго”, которую Наталья Иванова назвала вызыванием “судьбы на себя”, или на решительный разрыв популярного советского комедиографа Александра Галича с официозом.

Как водится, виноватыми и ответственными за ошибки и преступления истории чувствуют себя не фактически виноватые и ответственные, а наиболее совестливые. И вот это, по‐моему, – подспудная драма Александра Межирова, и самые, на мой нынешний вкус, сильные его стихи имеют в подоплеке подобные тягостные переживания. (Эти переживания наверняка усугублялись ужасным биографическим обстоятельством: автокатастрофой, ставшей причиной гибели человека и сделавшейся “пожизненной мукой” Межирова.)

Так или иначе, но, скажем, рифмованный автобиографический очерк в 16 строк положен на довольно забубенный мотив:

* * *

“Все это трали-вали…” – думает он…

Юрий Казаков. Трали-вали

Сперва была – война, война, война,

А чуть поздней – отвесная стена,

Где мотоциклы шли по вертикали,

Запретную черту пересекали

Бессонницей, сводящею с ума

От переводов длинных по подстрочнику, —

Забыться не давали заполночнику

Советские игорные дома.

Эпохи этой банк-столы, катраны

И тумбы17 – зачаженная подклеть,

И – напоследок – страны, страны, страны

В чужой земле, где суждено истлеть,

А вот воскреснуть предстоит едва ли, —

Неважно, кто меня перевезет —

Ладья Харона или просто плот,

А может быть, паром из “Трали-вали”18.

В приведенном выше стихотворении пытка бессонницей лишь поминается в сонме других жизненных напастей и превратностей, а вот это – из моих любимых – целиком посвящено блужданиям по пограничной области между сном и бодрствованием, а поскольку ум лирического героя заходит за разум, то в стихотворении на равных поминаются реалии переводческих поездок в Грузию и заоконная явь бессонной ночи:

Хоронили меня, хоронили

В Чиатурах, в горняцком краю.

Черной осыпью угольной пыли

Падал я на дорогу твою.

Вечный траур – и листья, и травы

В Чиатурах черны иссиня.

В вагонетке, как уголь из лавы,

Гроб везли. Хоронили меня.

В доме – плач. А на черной поляне —

Пир горой, поминанье, вино.

Те – язычники. Эти – христиане.

Те и эти – не все ли равно!

Помнишь, молния с неба упала,

 Черный тополь спалила дотла

И под черной землей перевала

Свой огонь глубоко погребла.

Я сказал: это место на взгорье

Отыщу и, припомнив грозу,

Эту молнию вырою вскоре

И в подарок тебе привезу.

По-иному случилось, иначе —

Здесь нашел я последний приют.

Дом шатают стенанья и плачи,

На поляне горланят и пьют.

Или это бессонница злая

 Черным светом в оконный проем

Из потемок вломилась, пылая,

И стоит в изголовье моем?

От бессонницы скоро загину —

Под окошком всю ночь напролет

Бестолково заводят машину,

Тарахтенье уснуть не дает.

Тишину истязают ночную

Так, что кругом идет голова.

Хватит ручку