Читать книгу - "Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов"

На поминках вдовец выпил два стакана водки. Не опьянев, произнёс:

— Соседский мальчик сказал: «Тёти Тани больше не будет». Вот и всё.

Телеграмма от 6 февраля 1977 года: «Потрясены смертью Татьяны. Со всей силой дружбы сочувствую и люблю тебя. Дезик».

Слуцкому написал Константин Симонов.

9.11.77.

Дорогой Борис, хочется сказать Вам, что я, как — я убеждён в этом — и многие другие, не самые близкие Вам, но любящие и глубоко Вас уважающие люди, переживаю Ваше горе и — не зная чем — всё-таки очень хотят помочь Вам перенести его.

Если я окажусь Вам для чего-нибудь нужен, как советчик или как товарищ в каком-то деле, которое Вам покажется важным и душевно нужным, — скажите мне. Мне хотелось бы оказаться хоть в какой-то мере нужным Вам. Крепко жму Вашу руку.

Ваш Константин Симонов.

По её уходе Слуцкий в кратчайший срок — в три месяца, если конкретно: за 86 дней — написал множество стихов о ней. Обвал строк. Порой датировал. Написав, замолчал.

Стихла эта огромная нота. Звучанье

превратилось в молчанье.

Не имевший сравнения цвет

потускнел, и поблекнул, и выпал из спектра.

Эта осень осыпалась.

Эта песенка спета.

Это громкое «да!» тихо сходит на «нет».

Я цветов не ношу,

монумент не ваяю,

просто рядом стою,

солидарно зияю

с неоглядной,

межзвёздной почти

пустотой,

сам отпетый, замолкший, поблёкший, пустой.

(«Слово на камне»)

В мае 1977-го он уезжает в латвийские Дубулты, в Дом творчества, где вскоре по приезде у него начинается острый приступ депрессии. Даниил Данин и Виталий Сёмин помогают ему уехать обратно в Москву, где его встречают Юрий Трифонов и другие друзья. Трифонов с будущей женой Ольгой повезли его домой на машине, за рулём была Ольга, разговора почти не было. Подъехали к его дому на 3-м Балтийском, Трифонов спросил:

— У тебя в доме кто-нибудь есть?

— Не знаю.

— У тебя там есть еда?

— Не знаю.

Трифонов пошёл в магазин. В машине наступила мёртвая тишина. Внезапно Слуцкий произнёс фразу в четыре слова с расстановкой:

— Оля. Юра. Очень. Хороший.

Ещё через несколько дней он становится пациентом 1-й Градской больницы.

Началось затворничество, лежание и скитание по больницам.

Психосоматическое отделение 1-й Градской находилось в неказистом здании, спрятанном в чахлых зарослях больничного сада. Войдя в общую палату и сев на кровать, Слуцкий сказал в пространство:

— Я ни с кем не буду разговаривать.

Отделение возглавлял доктор Берлин, выделивший Слуцкому глухой — лучшего не было — закут без соседей и позволявший пользоваться после рабочего дня телефоном в своём кабинете. Доктор Берлин любил стихи и разговоры о стихах, в тридцатые годы лечил Пастернака — от бессонницы, а на самом деле — от того же самого. Когда однажды со Слуцким случился припадок бреда, доктор профессионально отреагировал в некой радости:

— Какой доброкачественный состав бреда.

Из 1-й Градской Слуцкий перебрался в Центральную клиническую больницу, потом — в Психиатрическую клинику имени П. П. Кащенко, она же «Кащенко», она же «Канатчикова дача» (название по местности, где в середине XIX века располагались загородные владения купца Канатчикова).

Тринадцатого июля 1977 года (дата по штемпелю отправления) Давид Самойлов пишет Слуцкому:

Дорогой Борис!

Пеца[56] недавно звонил, говорил, что тебе получше. Надеюсь, что ты уже не в больнице.

Знаю, как ты не любишь всякого рода выражения чувств, поэтому опускаю эту часть письма. Могу сказать только, что всегда помню о тебе, люблю тебя. Мы уже так давно не разговаривали толком и так разделили свою душевную жизнь, что трудно писать о чём-нибудь существенном. Не знаешь, с чего и начать.

А может быть, к чему-то и надо вернуться, потому что во мне всегда живо печальное чувство нашей разлуки. Возвращение может быть началом чего-то нового, которое окажется нужным нам обоим.

Мы с тобой внутренне всегда спорили. А теперь спорить поздно. Надо ценить то, что осталось, когда столько уже утрачено.

Я сейчас подумываю и стараюсь описать свою жизнь. Многое нуждается в переоценке.

В сущности, самым важным оказывается твёрдость в проведении жизненной линии, в познании закона своей жизни.

В этом ты по-своему всегда был силён. И надеюсь, что и в дальнейшем будешь вести свою жизненную линию, которая для многих — пример и нравственная опора.

Хотелось бы, конечно, не сейчас и, может быть, не скоро побыть с тобой вдвоём.

Будь здоров.

Обнимаю тебя.

Твой Дезик.

Скорбная лирика 1977 года, эти стихи в синей записной книжке — не история любви. Плач по жене. По единственному, последнему другу. Не Лаура и не Беатриче — Таня. Смерть — на войне — научила его писать стихи. Смерть — жены — оборвала его речь, вызвав последний выплеск стиха.

А намеренье такое:

чуть немного погодя,

никого не беспокоя,

никого не тяготя,

отойти в сторонку, смирно,

пот и слёзы отереть,

лечь хоть на траву и мирно,

очень тихо помереть.

(«Вот какое намерение»)

Кое-что, очень немногое из написанного в эти месяцы, Слуцкий успеет отнести в журнально-газетные редакции — публикации их состоятся во второй половине 1977-го — начале 1978 года. Несколько стихотворений успеет включить в подготовленную им тогда же для «Советского писателя» книгу «Неоконченные споры», в которой будут ещё стихи с некоторым окном в надежду, с неиссякшей самоиронией:

Жизнь окончена. Сверх программы,

в стороне и не на виду

я отвешу немногие граммы,

сантиметров немного пройду,

напишу немногие строки,

напечатаю несколько книг,

потому что исполнились сроки.

Это всё будет после них.

Целесообразно итоги

подводить, пока жив и здоров,

не тогда, когда тощие ноги

протяну на глазах докторов,

а покуда разумен и зорок,

добродушен, беспечен, усат,

взлезть на дерево, встать на пригорок,

посмотреть напоследок назад.

(«Жизнь окончена. Сверх программы...»)

Кроме «Неоконченных споров» Слуцкий в эти месяцы подготавливает «Избранное» и сдаёт в издательство «Художественная литература».

В мае 1978