Читать книгу - "«Доктор Живаго» как исторический роман - Константин Михайлович Поливанов"

Здесь Пастернак вкладывает в уста своего героя оценку опыта последующих десятилетий — поклонение «как святыне» вождям революции, и прежде всего Ленину. В подготовительных набросках к этим частям несколько раз появляются резкие оценки большевиков, Ленина, предлагаются объяснения их прихода к власти и тактики ее удерживания:

Большевики взяли верх над остальными благодаря бесчестности своих принципов, приспособляющихся к меняющимся обстоятельствам.

Они начали, как левейшие из социалистов, чтобы быть допущенными к законному соревнованию с другими подвидами Социал. демократии и ценой демагогии вышли вперед к крайнему солдатскому и матросскому крылу тогдашней столичной массы.

Затем они стали пугачевцами, чтобы взбунтовать страну ничего с марксизмом общего не имеющим кличем «Грабь награбленное» и проч. лозунгами, еще предсказанными в «Бесах» <Достоевского>. Преуспев в насаждении анархии по всей России, они решили приостановить все процессы на этой точке, чтобы застраховать себя вовремя от каких-либо перемен, вспомнили, что они марксисты, и стали силой внедрять марксизм в мозгах как лучшее средство для усыпления их и приведения в состояние застоя [Там же: 617].

Здесь же Пастернак писал и о специфике языка власти, который изменяет смысл явлений и причин на противоположный:

Образ разрухи после победы красных и возвращения доктора из партизанского плена в Юрятине <…> и по Л<енину> противоречие слов: борьба с разрухой (потому что разруха создана большевиками и метод их, революционная тактика, их призвание, специальность это именно заводить разруху, где ее не было, анархической, насильственной расправой со всеми имеющимися налицо, точно жизнь — сырье для их исторической обработки). Но органическая действительность не минерал, с нею надо договариваться, а не ломать и дробить ее. <…> Записать после главы о зверствах (партизан) — формулировки Л<енин>ских противоречий (наряду с подлостями), <…> сваливанье с больной головы на здоровую в вопросах продовольственного затруднения, противоречия в том, кто виновники разрухи <…> Декреты и некоторые характерные выражения выписать [Там же, 616–617].

Используемые Пастернаком цитаты из декретов[139] и вызывают у его героя то враждебное неприятие, о котором было сказано выше:

«К сведению населения. Рабочие книжки для состоятельных получаются за 50 рублей штука в Продотделе Юрсовета, Октябрьская, бывшая Генерал-губернаторская, 5, комната 137.

Неимение рабочей книжки или неправильное, а тем более лживое ведение записей карается по всем строгостям военного времени. 1 очная инструкция к пользованию рабочими книжками распубликована в И. Ю. И. К. № 86 (1013) текущего года и вывешена в Продотделе Юрсовета, комната 137».

В другом объявлении сообщалось о достаточности имеющихся в городе продовольственных запасов, которые якобы только прячет буржуазия, чтобы дезорганизовать распределение и посеять хаос в продовольственном деле. Объявление кончалось словами:

«Уличенные в хранении и сокрытии продовольственных запасов расстреливаются на месте».

Третье объявление предлагало:

«В интересах правильной постановки продовольственного дела не принадлежащие к эксплуататорским элементам объединяются в потребительские коммуны. О подробностях справиться в Продотделе Юрсовета, Октябрьская, бывшая Генерал-губернаторская, 5, комната 137».

Военных предупреждали:

«Не сдавшие оружие или носящие без соответствующего разрешения нового образца преследуются по всей строгости закона. Разрешения обмениваются в Юрревкоме, Октябрьская, 6, комната 63» [Пастернак: IV, 373–374].

Как уже говорилось, бюрократизированный, клишированный язык новой власти становится для героя (и для автора) признаком ее нетворческого и бесчеловечного характера.

«Обстоятельства»: Москва

Последние части романа, «Окончание» и «Эпилог», обозначают уже только «обстоятельства времени» — то, что создавало его «дух» в 1920-е годы (до смерти героя в 1929-м) и в последующие два десятилетия.

Пастернак практически уходит от соотнесения судеб героев с конкретными событиями. Это, впрочем, не означает, что его персонажи начинают существовать вне времени и пространства, но внешние «исторические» обстоятельства, определяющие повороты их судеб, были в значительной степени «общими» для всего периода с 1922 и до 1953 года.

Отчетливо символический сюжетный ход противопоставляет Россию прежнюю и Россию послереволюционную: Юрий Живаго перед Первой мировой войной женится на дочери хозяина дома, в котором вырос, а вернувшись в Москву «в начале нэпа», женится на дочери дворника этого дома, ставшего комендантом в романном «мучном городке», где предоставляет герою комнату.

И в этих частях подчеркиваются «переименования», так или иначе связанные с темой нового языка и мира, в котором прежние явления получают другие имена: Евграф снимает брату «комнату в переулке, тогда еще носившем название Камергерского, рядом с Художественным театром»[140] [Пастернак: IV, 484], по рекомендации того же брата он в день смерти «направился на службу в Боткинскую больницу, называвшуюся тогда Солдатенковской» [Там же: 486].

До этого Живаго служит в условных новых учреждениях:

В то время все стало специальностью, стихотворчество, искусство художественного перевода, обо всем писали теоретические исследования, для всего создавали институты. Возникли разного рода Дворцы мысли, Академии художественных идей[141]. В половине этих дутых учреждений Юрий Андреевич состоял штатным доктором [Там же].

За этими названиями угадываются и реальные учреждения Москвы 1920-х — например, Государственная академия художественных наук (ГАХН)[142], существовавшая с 1921 до 1930 года.

Пастернак обрисовывает круг формирующейся в 1920-х годах новой советской элиты (к которому, по крайней мере отчасти, ощущал свою принадлежность):

Некоторые, в особенности разбогатевшие в начале нэпа спекулянты и стоявшие близко к правительству люди науки и искусства, стали обстраиваться и обзаводиться обстановкой [Там же: 472],

от попадания в который Живаго застрахован своими «странными фантазиями» — он то и дело бросает все свои службы и начинает вместе с женой ходить по дворам в поисках заработка: пилить, колоть дрова и заносить их в жилые квартиры.

Неустроенность Живаго, то, что его семья выслана за границу, а сам он пропадал в Сибири, пугает окружающих:

Закрепленные за доктором и его домашними комнаты были заселены, из вещей его собственных и его семьи ничего не оставалось. От Юрия Андреевича шарахались в сторону, как от опасного знакомца [Пастернак: IV, 472].

Угроза ареста становится постоянной и всеобщей. Вскоре после смерти Живаго погибает в лагере Лара:

Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера [Там же: 499].

Еще при жизни Живаго из тюрьмы и ссылки возвращается Дудоров. Он пытается объяснить друзьям «достоинства» своего ареста: