Читать книгу - "Маски Пиковой дамы - Ольга Игоревна Елисеева"

облегченно вздыхаю вместе со всей Россией… Я восхваляла революцию только из безрассудства, чрезмерный деспотизм, царивший кругом, почти полностью лишил меня возможности рассуждать беспристрастно: я желала только одного — видеть несчастную Россию свободной во что бы то ни стало»[230].

Зато за внутреннюю солидарность с остальными подданными молодой императрице были благодарны. Любовь к ней достигла пика в первые годы нового столетия. Сочинялись оды в ее честь, гвардейцы распевали песни, назначали ее дамой сердца, возжигали фейерверки с инициалами августейшего имени, вырезали их на деревьях вокруг императорских резиденций. Масоны открывали ложи под высочайшим патронажем, например, «Елизаветы к добродетели». Выбирали в качестве символа всевидящего ока хорошо известное изображение ее глаза на табакерке. Все это уж слишком напоминало приверженность народа к другой немецкой принцессе, ставшей Екатериной Великой[231].

В первые дни нового царствования супруга Александра I могла соперничать славой с ним самим. Позднее о любви народа к императрице много рассуждали в среде тайных обществ. Сторонниками провозглашения Елизаветы «Матерью свободного Отечества» были Федор Глинка, Гавриил Батеньков, Сергей Трубецкой, Владимир Штейнгель и, возможно, Кондратий Рылеев[232]. Последнее имя сразу поведет нас к агитационным песням. Ситуация с женой, которая разъезжает перед дворцом, могла повториться.

В «Руслане и Людмиле» Пушкин подарил этой возможности несколько строк, говоря о волшебной шапке Черномора:

«…Теперь мне здесь уж безопасно,

Теперь избавлюсь от хлопот!»

И шапку старого злодея

Княжна, от радости краснея,

Надела задом наперед.

Старый злодей — Павел. С его смертью Елизавете «уж безопасно». Она может и повертеться перед зеркалом. Шапка, принадлежавшая «злодею», — корона. Надевая ее задом наперед и краснея, героиня превращает корону во фригийский колпак — символ революции. Но стоит надеть волшебную шапку, как ты исчезаешь: «Людмила в зеркале пропала». Вспоминается Шамаханская царица: «И царица вдруг пропала, / Будто вовсе не бывало». В обоих случаях речь о соблазне. Но в молодости вольнолюбивые идеи вызывали у поэта восторг. А зрелый человек оценивал их иначе. Сообразно этому менялось и отношение к царице.

Именно такая участь — пропасть — ждала Елизавету Алексеевну после славы и рукоплесканий начала царствования. Ее популярность рождала подозрения. Если бы отношения в паре складывались гармонично, популярность жены только укрепила бы позиции мужа. Но дела обстояли иначе.

Елизавету считали «одной из самых красивых женщин в мире», но «в выражении ее лица заметна некоторая меланхолия»[233], как выразился секретарь саксонского посланника. Ее сравнивали с «Корделией, дочерью короля Лира»: «…ослепительная белизна лица с розовым оттенком щек, пепельного цвета волосы, спускавшиеся на плечи алебастровой белизны, талия сильфиды, выражение ума и чувства в больших голубых глазах, все привлекало взоры и приводило в восторг»[234].

Однако в отношении Елизаветы оправдалась народная мудрость: не родись красивой… Счастья же не было и в помине. Александр I не то чтобы охладел к жене: не успел загореться. Сразу после ее приезда в Россию будущие супруги подружились. Эту склонность окружающие приняли за любовь и стали называть молодых «Амур и Психея». Бабушка Екатерина II говорила о невесте: «Она должна быть мною довольна: я дала ей самого красивого юношу в моем государстве».

Однако Елизавета была еще слишком юна для брака. Позднее ее свекровь Мария Федоровна по секрету жаловалась своему статс-секретарю Григорию Ивановичу Вилламову: «Вот что значит женить детей так рано! <…> Если бы императрица Елизавета вышла замуж не ранее 20 лет от роду, а то и позже, то они были бы оба [с императором] бесконечно счастливы». Близость с мужем отпугнула Елизавету. Александр же оказался слишком деликатен и перестал настаивать, хотя продолжал тянуться к жене. «Она… с самого начала была настроена против него, — вздыхала Мария Федоровна, — когда он подходил к ней, чтобы обнять или поцеловать, она грубила ему; наконец, нельзя безнаказанно отталкивать своего мужа»[235].

Молодой, красивый монарх нашел утешение в объятиях множества женщин и, наконец, обрел долгий, пятнадцатилетний роман с княгиней Нарышкиной.

А что же Елизавета? Ее ближайшая подруга того времени, жена маршала великокняжеского двора Варвара Николаевна Головина уверяла: «Великий князь любил свою жену любовью брата, но она чувствовала потребность быть любимой так же, как она бы любила его, если бы он сумел ее понять… она отдалась этому чувству, но не получила ответа»[236].

Головина была влюблена в свою повелительницу и в разладе винила ее мужа. Эделинг наоборот: «Он сгорал потребностью любви; но он чувствовал, думал и держал себя, как 16-летний юноша, и супруге своей, восторженной и важной, представлялся навязчивым ребенком… Будь поменьше гордости и побольше мягкости и простоты, и государыня взяла бы легко верх над своею соперницей (Нарышкиной. — О. Е.)… Она охотно приняла бы изъявления его нежности, но добиваться ее не хотела»[237].

«Император очень несчастен, — повторяла Мария Федоровна, — так как весь мир сваливает всю вину на него». Подруга оказалась и первой разлучницей. Дмитрий Сергеевич Мережковский назвал отношения с Головиной «последней улыбкой замерзающей Психеи… Любовь Психеи к Вакханке»[238]. Юный Александр нашел восторженные письма Варвары Николаевны к своей супруге и потребовал объяснений. Их не было. В результате тихого домашнего скандала Елизавета окончательно лишила графиню милости и даже, проезжая мимо ее окон, пускала лошадь в галоп и отворачивалась. Но было поздно.

«Тяжелый долгий сон»

Сближению внутри императорской четы были поставлены нравственные препятствия. Несмотря на это, оба не раз пытались вернуться друг к другу. Официально у Александра и Елизаветы родилось двое дочерей, проживших очень недолго. Но одну из них считали детищем Адама Чарторыйского, которому великий князь сам некогда помог в ухаживаниях за своей супругой, надеясь, что более взрослый и опытный друг разбудит ее темперамент. Вторую — Алексея Охотникова, умершего в 1807 году. Этот роман — очень нежный и возвышенный — оставил на сердце Елизаветы глубочайшую печать тоски[239].

В 1812 году Елизавета словно ненадолго очнулась от тягостного сна. Она во всем поддерживала императора, которого часто осуждали даже близкие. «Я всей душой предана России, я знаю Россию чувством», — писала она матери. 12 ноября под ее патронажем было создано Патриотическое общество, которое оказывало помощь пострадавшим от войны: беженцам, инвалидам, вдовам, сиротам. Из личного содержания в 600 тысяч рублей две трети императрица употребляла на пособия раненым. Ею был открыт «Дом трудолюбия» как учебное заведение для девушек, лишившихся средств к существованию (впоследствии преобразован в Елизаветинский институт). Побывавшая в Петербурге мадам де Сталь назвала императрицу «ангелом-хранителем» России[240].

И снова Елизавету ждал всплеск народной любви. И снова он показался опасен. И снова для тревоги были причины, потому