Читать книгу - "Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке - Сесиль Берли"

все это осталось далеко позади; эти наклонности и знания я держу под спудом, откуда извлеку затем, чтобы внушить их моей Юдоре по мере того, как она будет развиваться. Следить за порядком и согласием во всем, что меня окружает, в делах, которые мне доверены, и между людьми, которые мне дороги; в разнообразных заботах своих никогда не забывать о пользе для дочери – вот что составляет мои занятия и мои удовольствия. Жизнь такого рода была бы очень суровой, если бы мой муж не был человеком великих достоинств, которого я бесконечно люблю, – это обстоятельство делает мое существование восхитительным, каждое мгновение проникнутым нежной дружбой, сладостным доверием, где всё принимают во внимание и всему придают большое значение. Такая жизнь более всего располагает к добродетели и развитию всех наклонностей и вкусов, что при современном состоянии общества есть залог счастья как общего, так и личного; я чувствую, чего это стоит, и аплодирую себе за то, что наслаждаюсь этим.

Мой деверь, человек характера чрезвычайно мягкого и чувствительного, еще и очень религиозен. Внешне я держу себя так, как подобает матери в провинции, которая должна подавать всем пример. Поскольку в ранней юности я была очень набожна, то знаю Писание и даже церковную службу так же хорошо, как и моих философов, поэтому чаще прибегаю к этим своим первым знаниям, которые для него особенно назидательны. Прямодушие, столь милое моему сердцу, и легкость, с которой я применяюсь к тому, что хорошо для других, если только в этом нет ничего противного порядочности, позволяют мне совершенно естественно и без малейшего труда вести себя так, как предписывает мне долг. Храните же эти доверительные излияния про себя и отвечайте мне сколь можно неопределенно. Я все еще одна, мой добрый друг сейчас в Лионе, откуда вернется только после Пасхи, – он сообщает мне, что глазам его лучше, и я получила новое заверение в этом от его слуги, который приезжал сюда исполнить некоторые поручения. Судите по тому, как я запросто болтаю с вами, верю ли я вашим дружеским чувствам, и пусть они сами скажут вам, как отнестись к этому свидетельству моей дружбы к вам.

Я хотела поговорить с вами об Академии, о Бомарше, об этой милой химии, которая вас занимает; но, чтобы написать вам, я воспользовалась временем перед обедом, которое остается после моих утренних хлопот по хозяйству; на туалет у меня сейчас всего десять минут, а мне обычно больше и не требуется.

Целую вас от всего сердца.

Расскажите мне об академических, научных и т. п. новостях, и в особенности о том, что вас интересует.

Еще раз прощайте.

Она глубоко сочувствует Революции. Из своего поместья в Кло госпожа Ролан следит за всеми ее событиями и драматическими перипетиями. Она без устали и безо всякого сопровождения ездит верхом из Вильфранш-сюр-Сон в Лион и обратно. Она пишет статьи в «Лионский вестник» – разумеется, не подписываясь. В это время в первую очередь расширяется круг ее корреспондентов. К друзьям Боску, Лантена или Бриссо присоединяются Банкаль, Шампаньё, Серван, Гара, Робеспьер или Бюзо. В ее письмах, по большей части очень длинных из-за анализа текущих событий и теоретических рассуждений, политика становится навязчивой идеей. Госпожа Ролан охвачена некой патриотической и республиканской экзальтацией, и ее перо, как и ее идеи, очень рано радикализуется. С помощью переписки, которую она все еще ведет от имени мужа, Манон занимается пропагандой, распространяя информацию и опровергая ложные сообщения, и, кроме того, играет роль провинциальной корреспондентки – по крайней мере до февраля 1791 года, когда чета Ролан переезжает в Париж, чтобы быть в эпицентре Революции. В нижеследующем письме, адресованном Боску, она, по ее собственному выражению, «мечет громы и молнии», чтобы заставить все силы сплотиться во имя Революции.

Понедельник, 27 сентября 1790 года, Кло

Ваше письмо от 20-го числа мы получили только субботней почтой, потому что оно уже не застало нас в Лионе. Мы успели изрядно изголодаться по известиям от вас и тут же набросились на них, но ваши наблюдения над состоянием общественных дел читать тем более огорчительно, что они совершенно согласуются со всем, что мы узнаем в других местах. Однако вы считаете неправильным передавать нам то, что печатается в публичных листках; ни один из них не сообщает о дурном состоянии дел, и одно это уже говорит обо всем. Именно сейчас пишущие люди, одушевленные патриотическими чувствами, должны поименно называть подкупленных членов [Собрания], которые своим лицемерием и маневрами предают данную ими клятву и вредят интересам своих избирателей. Им следует громко говорить в печати о том, что вы нам сообщаете о генерале. На что нам свобода прессы, коль скоро мы не используем ее, чтобы защититься против грозящего нам зла? Бриссо, похоже, спит; [журналист] Лусталло умер, и мы горько оплакали его утрату; Демулену следовало бы снова занять свою должность прокурора фонаря. Но где же энергия этого народа? Неккер ушел, не пролив света на темную бездну государственных финансов, и никто не спешит обозреть только что покинутый им лабиринт? Почему вы не восстаете против трусости этого продавшегося комитета, который смеет отстаивать долги [графа] д’Артуа… Назревает буря, негодяи обнаруживают себя, дурная партия торжествует, а мы забываем, что восстание есть самая священная из всех обязанностей, когда под угрозой находится благо родины! О парижане! Как вы еще похожи на тот переменчивый народ, который знал лишь лихорадочное возбуждение, ошибочно принимавшееся за энтузиазм! Лион порабощен; немцы и швейцарцы правят там штыками, поставленными на службу предательскому муниципалитету, который сговорился с министрами и дурными гражданами. Скоро нам не останется ничего другого, как оплакивать свободу, если мы не умрем за нее. Больше уже не смеют высказываться, говорите вы, – пусть так; метать громы и молнии – вот что нужно делать.

Объединитесь со всеми честными людьми, каких найдете, ропщите, взывайте к разуму, кричите, пробудите народ от его летаргии, откройте подстерегающие его опасности и ободрите тех немногих разумных депутатов, которые вскоре снова заставят себя слушать, если голос общественности возвысится в их поддержку.

Мне нечего рассказать вам о нашей жизни и наших деревенских скитаниях – пока республика так несчастна и не имеет твердых оснований, мы не можем благоденствовать; наши друзья [Банкаль и Лантена] проповедуют с рвением, которое ждал бы успех, если бы они могли проявлять его в одном и том же месте хотя бы какое-то время.

С февраля 1791 года Роланы дважды в неделю принимают в своей