Читать книгу - "Лев Толстой - Павел Валерьевич Басинский"

Но почему и после лекции Страхов не рассказал или не написал Толстому, что в зале был Достоевский? Позже, после смерти Страхова, узнав о словах Анны Григорьевны, Толстой возмутился: почему Страхов не познакомил его с Достоевским? Есть версия, что Страхову было невыгодно их знакомить. Ведь он являлся единственным посредником между ними, состоя в переписке с обоими и рассказывая в письмах Толстому о Достоевском, а Достоевскому – о Толстом. В случае их личного знакомства посредник стал бы не нужен. Страхов оказался бы «третьим лишним».

Но это зыбкая версия.

Интересной была реакция Достоевского на духовный переворот Толстого. В мае 1880 года во время торжественного открытия памятника Пушкину в Москве Достоевский произносил знаменитую «пушкинскую речь». Среди собравшихся писателей Толстого не было. Между тем в Москве распространился слух, что Толстой… лишился рассудка. 27 мая Достоевский писал жене: «Сегодня Григорович сообщил, что Тургенев, воротившийся от Льва Толстого, болен, а Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел».

Это означает, что слух о «сумасшествии» Толстого, возможно, пустил Тургенев. Перед этим он посетил Толстого в Ясной Поляне, они помирились, и хозяин рассказал ему о своих новых взглядах. Но как же легко приняли братья-писатели этот слух, если на следующий день в письме жене Достоевский сообщает: «О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался. Юрьев[27] подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну: всего туда, там и обратно менее двух суток. Но я не поеду, хотя очень бы любопытно было».

Смущенный слухами о «сумасшествии» Толстого, он решил не рисковать. Таким образом, еще одна возможность знакомства писателей была упущена… из-за светского злословия.

Но у Толстого с Достоевским был еще один общий друг – графиня Alexandrine Толстая. Зимой 1881 года, незадолго до кончины Достоевского, она близко сошлась с ним. «Он любит Вас, – писала она Толстому, – много расспрашивал меня, много слышал об Вашем настоящем направлении и, наконец, спросил меня, нет ли у меня чего-либо писанного, где бы он мог лучше ознакомиться с этим направлением, которое его чрезвычайно интересует». Alexandrine дала Достоевскому прочесть адресованные ей письма Толстого февраля 1880 года, написанные в период, когда тот, по общему мнению, «сошел с ума». В «Воспоминаниях» она писала:

«Вижу еще теперь перед собой Достоевского, как он хватался за голову и отчаянным голосом повторял: “Не то, не то!..” Он не сочувствовал ни единой мысли Льва Николаевича».

Совсем другим был отклик Толстого на смерть Достоевского. 5 февраля 1881 года (Достоевский умер 28 января) Лев Николаевич писал Страхову в ответ на его письмо: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек… И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Всё, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. – Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».

За два дня до этого Страхов писал Толстому: «Он один равнялся (по влиянию на читателей) нескольким журналам. Он стоял особняком среди литературы, почти сплошь враждебной, и смело говорил о том, что давно было признано за “соблазн и безумие”».

Но что было «соблазном и безумием» с точки зрения литературной среды того времени? Как раз проповедь христианства как последней истины.

На этом, по мнению писателей, помешался перед смертью Гоголь, это стало пунктом «безумия» Достоевского, и от этого же «сошел с ума» Толстой. И Толстой действительно принимает эстафету «безумия» от Достоевского. Случайно или нет, но именно после его смерти, с рассказа «Чем люди живы», написанного в 1881 году, по сути, и начинается «поздний» Толстой, взгляды которого на жизнь, религию, искусство противоположны тем, что были приняты в так называемом «просвещенном» обществе.

Отречение от Церкви

Существует устойчивое убеждение, особенно среди людей церковных, что конфликт Толстого с Русской православной церковью возник чуть ли не в его ранней юности. Что духовный переворот с самого начала означал разрыв с церковной традицией понимания христианской веры. Что, иными словами, Толстой всегда был еретиком. Церковные критики Толстого как на неоспоримый факт указывают на его собственное признание, что уже в 15 лет в Казани вместо нательного крестика у него был медальон с портретом Жана Жака Руссо. Но откуда это признание?

П. И. Бирюков сообщает, что в 1901 году Толстого посетил французский профессор Поль Буайе (Paul Boyer), затем описавший в женевской газете «Ле Темпс» впечатления от трех дней, проведенных в Ясной Поляне. Там приводятся устные слова Толстого:

«К Руссо были несправедливы, величие его мысли не было признано, на него всячески клеветали. Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая “Словарь музыки”. Я более чем восхищался им, – я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста».

Но здесь возникает много возражений.

Во-первых, это признание мы получили из вторых рук. Во-вторых, не забудем, что, оставшись сиротами, братья Толстые воспитывались тремя богобоязненными тетушками, у одной из которых, Юшковой, они жили в Казани в сороковые годы, когда юный Лев якобы носил на шее портрет Руссо. Могла ли не заметить Юшкова «богохульного» жеста племянника? Если заметила, то как на это отреагировала? Мы ничего об этом не знаем. В-третьих, в разговоре с Буайе Толстой несколько преуменьшил своей тогдашний возраст – на самом деле он впервые прочитал Руссо в 18 лет.

Никакого «нательного» Руссо в музейных собраниях Толстого мы не найдем. Зато и по сей день в Ясной Поляне находятся 20 икон семьи Толстых. Из них пять принадлежали лично Льву Николаевичу. Лишь после отречения Толстого от Церкви они были «сосланы» в комнату Софьи Андреевны. Одна из этих икон особенно важна.

Это даже не икона, а маленький образок Божией Матери «Три Радости» – подарок Т. А. Ёргольской любимому племяннику. История его появления у Толстого не совсем ясна. Со слов Софьи Андреевны, он был подарен, когда Толстой отправлялся на Крымскую войну. Это напоминает сцену из «Войны и мира», когда княжна Марья уговаривает брата Андрея надеть образок, который носил на войне еще его дедушка. В это время князь Андрей – полный атеист, но ради сестры