Читать книгу - "Бриллианты и булыжники - Борис Николаевич Ширяев"

журнала «Осколки» Н. А. Лейкин познакомил Н. С. Лескова со своим скромным молодым сотрудником Антошей Чехонте. Лесков уже знал эту фамилию по журналу и, несмотря на всю строгость свою к молодым литераторам и даже некоторую озлобленность характера, вызванную жестокой борьбой с «прогрессивными» современниками, при первой же встрече подарил «милому юноше» свою книгу «Сказ о тульском косом левше и стальной блохе» с надписью, датированной 12 октября 1883 года. А в один из следующих дней, после какого-то литературного обеда и долгой, задушевной беседы с юным Чеховым, полушутливо благословил его на служение русской литературе:

– Помазую тя елеем, как Самуил помазал Давида. Пиши, – сказал он, как сообщает в своих воспоминаниях сын писателя, А. Н. Лесков.

В дальнейшем Лесков внимательно следит за творчеством Чехова. В конце того же года он пишет Суворину: «Чехов хорошо вырабатывается». И снова ему же через некоторое время: «У Чехова очень хорош этюд “Именины” в последней книжке “Северного Вестника”».

Юморист-миниатюрист Антоша Чехонте вырастает в драматурга А. П. Чехова: на сцене «Иванов». Лесков в восторге от него. «Учительская пьеса, – пишет он, – всё хорошо: и замысел, и типы, и язык у всех живой, у всех свой, и само название обобщающее, самое родовое… К сожалению, слишком много у нас Ивановых, этих безвольных, слабых людей, роняющих всякое дело, за которое они возьмутся. Умная пьеса! Большое драматургическое дарование».

Но «направленцы» всё еще упорно не хотят признать таланта Чехова, и Лескову приходится бороться за судьбу благословленного им юноши.

– Я иногда тороплюсь радоваться, – пишет он – что приходит к делу новый человек со вкусом, умением и пониманием того, для чего стоит писать; но я не всегда ошибался, я первый гласно указал на Чехова… И раньше многих заскорбел об удивительном для меня упадке Короленко. Я не думаю, чтобы я увлекался моей любовью к литературе до того, чтобы делать из мухи слона.

Но не из мухи, а из талантливого А. П. Чехова делает Н. С. Лесков «слона» русской литературы, вернее, видит его в нем, провозглашая «гением» Антона Чехова на встрече нового 1888 года в редакции «Нового Времени».

Спор о Чехове продолжается даже после появления в печати знаменитой «Палаты № 6».

– Разве это неважно, как добрый и образованный человек погибает в провинции? За одну фигуру безжалостного сторожа Никиты редактору надо хвататься обеими руками за рассказ Чехова. Заграницей он бы стал выше мопассановских. Он сделает честь любой литературе, и если такими рассказами не удовлетворяются, то уж извините! «Палату № 6» я почитаю за прекрасное произведение, а вы за очень плохое, – пишет Лесков «прогрессивному» критику Фаресову. И с этой, не раз высказанной, уверенностью не только в силе, но и в благой направленности таланта А. П. Чехова, Лесков сходит в могилу в 1895 году, когда талант Чехова становится уже общепризнанным.

– О таком писателе и поговорить приятно, – восхищается очарованный «Степью» Л. Н. Толстой и ласково смотрит на Чехова из-под насупленных седых бровей.

Интересно отметить, что Чехов лечил, как врач, смертельно больного Лескова и получил от него, в качестве гонорара, книгу «Соборяне» с надписью «Благополучному доктору Антонио от автора».

В наши дни, когда вопреки утверждениям изгонявших Лескова из русской литературы «прогрессистов», величие его таланта и значение его творческого наследства признано по обе стороны Железного занавеса, и на право считать себя его наследниками претендует немало российских литераторов, нередко без всяких к тому оснований, установление преемственной связи между Чеховым и Лесковым приобретает особое значение.

Есть ли она? В чем она, если существует? Воспринял ли и как воспринял А. П. Чехов благословение Н. С. Лескова?

Оба они – и благословивший Н. С. Лесков и благословленный им А. П. Чехов – вступили на тернистый путь литературного творчества простыми русскими людьми, не претендующими ни на какие высокие учительские звания и не пытавшимися кого-либо и в чем-либо поучать, не выпячивавшими на первый план своего «направления».

Оба они не искали каких-то исключительных героев, подобных ходульным, чванливым и насквозь фальшивым манекенам Чернышевского, приспособленным для примерки революционных плащей. Не стремились они и к изображению до тошноты нудных, но бесспорно идеологически выдержанных «светлых личностей» Шеллера-Михайлова или пришедших позже изломанных неврастеников Л. Андреева и, предельно тенденциозных, но далеких от жизненной правды персонажей Горького, или вывернутых наизнанку гомункулусов Ремизова и к нему близких. Писали они оба просто, о простых людях оставаясь сами прежде всего простыми русскими людьми.

– Надо писать просто, и каждый должен говорить своим собственным, а не чужим языком, – утверждал Чехов, – достаточно взять один кусок текущей жизни и своими словами описать его. Нет маленьких явлений – есть маленькие писатели.

Сквозь эти, казалось бы, действительно мелкие явления, подчас шутливо показанные им в целой тысяче отдельных кристаллов, Чехов умел видеть далеко и глубоко. Умел видеть и показать Россию, так же, как и своих кристаллах видел и показывал ее подлинное лицо Н. С. Лесков, ничего от себя не выдумывая и ничего из виденного им не извращая.

Чехов так же, как Лесков, безмерно боялся даже ничтожной фальши в своих рассказах и безжалостно вычеркивал из них всё то, что могло бы показаться фальшивым.

Оба эти писателя видели и показывали Россию, безмерно любя ее, с ее «обыкновенными» людьми; любили ее, видя и глубоко понимая все их недостатки, но не клеймили их за то презрением, а выискивали средство к их оздоровлению. И оба они находили это средство в повседневном, обычном творческом добре, в посильном, пусть даже мелком служении ему, без трескучих фраз, без громкозвучных лозунгов, без блистательных целей, но в реальном добре, ощутимом для ближних, для «малых сих».

«Прогрессивная» критика утвердила за Чеховым титул бытоописателя хмурых, пошлых, поглощенных буднями и засосанных ими обывателей. Но разве не видел он светлого луча, даже многих лучей в этих буднях?

Вот источающее безмерный запас жертвенной любви сердце «Душеньки», понятой и высоко оцененной Л. Толстым. Это будни? Да, будни, уездные русские будни, и в них – немеркнущий свет любви.

Вот «Студент», сливающийся с народной стихией в Светлую Пасхальную ночь, объединенный с ней в общей любви и общем понимании жертвы Христовой. Это будни? Да, будни русской жизни, «обыкновенное» дело «обыкновенных» людей. Не героев, нет, не героев – простых русских людей.

Вот трогательно-смиренный в своем человечестве «Архиерей» и его старушка-мать. И они – «обыкновенные» русские люди.

Вот, наконец, удачливый купец Лопахин («Вишневый сад»), но разве не от всей души старается он помочь не умеющим жить Раневским, «барыне», утеревшей ему разбитый нос, когда он был еще босоногим мальчишкой? Разве и в нем не видит и не показывает А. П. Чехов света русской души и ее тепла?

Даже «В овраге», в глухом, в глухом,