Читать книгу - "Ностальгия по настоящему. Хронометраж эпохи - Андрей Андреевич Вознесенский"

Оксфорде. Читал новые стихи. Некий издатель по имени Флегон поставил на сцену магнитофон и записал мои неопубликованные вещи. Накануне я отказался подписать с ним договор. К тому времени у моих книг были солидные издатели: «Оксфорд-пресс», «Гроув-пресс», «Даблдэй». Я подошел к магнитофону, вынул кассету с записью моего вечера и положил в карман. Тот взревел, кинулся на сцену, но было поздно. Вечером профессор Николай Николаевич Оболенский, автор «Антологии русской поэзии», пригласил меня домой ужинать. Был Макс Хэйворд, глубочайший знаток и переводчик русской литературы. Во время ужина меня вызвал статный полицейский офицер: «Мы получили заявление о том, что вы обвиняетесь в похищении частного имущества – кассеты». – «Да, но похищено мое имущество – мой голос, он на кассете». – «Что же будем делать?» – «Давайте сотрем мой голос, а кассету вернем владельцу». Офицер ее величества согласился. В присутствии профессора Оболенского запись моего вечера стерли. Кассету вернули. Кстати, я подумал: а как бы вел себя советский милиционер в подобной ситуации?

Флегон был в ярости. Он подал в суд. Мало того, он в качестве мести осуществил пиратское издание моей книги, назвав ее «Мой любовный дневник», предисловию к которой позавидовали бы Кочетов и Шевцов, обвинявшие меня в антисоветизме. Издательство «Флегон-пресс» имело темное происхождение. Оно специализировалось на компромате на наших писателей: Солженицына, Окуджаву, издавало именно по-русски, и эти книги ложились на столы наших властей, вызывая громы и молнии. Флегон работал на наших сторонников зажима.

В стихах я назвал моего преследователя «Флег…но», учитывая уровень адресата. Макс Хэйворд с тех пор говорил о нем только так.

Окуджава рассказывал мне, а потом напечатал рассказ о том, как в Германии приехавший Флегон напился и жаловался Окуджаве, что он родился в рязанской деревне, что его фамилия Флегонтов, что он служит в советской разведке, что его никто не понимает…

Потерпев фиаско с вызовом меня в английский суд, Флегон издал эту книгу-месть. Предисловие как бы приглашало советские власти заняться поэтом. Конечно, о том, что мы враги и что он подавал на меня в суд, речи в предисловии не было.

Вот несколько цитат:

«Андрей Вознесенский – символ борьбы против коммунистического строя… В настоящее время, то есть в 1966 году, Андрей Вознесенский – самый популярный советский поэт.

Каждая его поэма – это или удар по режиму, или чаевые для того, чтобы власти прикрыли свои глаза. Поэма “Последняя электричка” посвящена советским проституткам. Официально в СССР нет больше воров и проституток. Вознесенского ругали, критиковали, брали на поруки и т. д. и т. п. Советский гражданин – это заяц, которого травят партия и КГБ… (“Травля! Травля! Мы травим зайца. Только, может, травим себя?”)

Такие стихи не появлялись в советской печати еще с 20-х годов, когда Есенин писал:

        Мне сегодня хочется очень

        Из окошка луну обоссать…

…Советские читатели начали ощущать жажду в стихах, касающихся любви к людям, а не к партии и объектам пятилетки.

Так как некоторые стихотворения практически не имеют содержания, идеологические критики утверждают, что у Вознесенского нет сердца. Расшифровка поэмы “Оза” не очень сложна.

Глупых идей для экспериментов у советских правителей хоть отбавляй: “А если от этого погибнет полстраны, то какое им до этого дело?” Правители вкусят “радость эксперимента”.

Члены идеологической комиссии ЦК – это стандартные одинаковые создания, у которых вместо головы находится нижняя часть тела… К 50-летию Октябрьской революции Андрей Вознесенский преподносит свой скромный вклад:

        Уничтожив олигархов,

        …………….

        демократией заменишь Короля и холуя

        Он сказал: “А на х..у..я?”»

Извините, читатель, за нудность цитаты, но именно эта книга буквально в таком начертании легла на стол властей к юбилею 1967 года. Враги поэзии работали синхронно. И это отнюдь не облегчило моего положения. Перед моим носом потрясали текстом моего письма, отпечатанного «самым антисоветским издательством – НТС».

Это все приплюсовалось к обвинению, что меня «обожает ЦРУ». Тогда я и написал стихи под названием «Я обвиняюсь». Я редко пишу публицистику, это дневниковые стихи, они отражают обстановку, в которой я жил в те дни.

        Вознесенский, агент ЦРУ,

        притаившийся тихою сапой.

        Я преступную связь признаю

        с Тухачевским, агентом гестапо.

        Подхватив эстафету времен,

        я на явку ходил к Мейерхольду,

        вел меня по сибирскому холоду

        Заболоцкий, японский шпион.

        И сто тысяч агентов моих,

        раскупив «Ахиллесово сердце»,

        завербованы в единоверцы.

        Есть конструктор ракет среди них…

        И от их недостойных систем

        ко мне тянутся страшные нити,

        Признаю, гражданин обвинитель,

        ну, а ваша преемственность – с кем?..

Такова история одного стихотворения.

Я послал это стихотворение в «Литгазету» Чаковскому, но тогда его почему-то не напечатали.

Часть третья

Поэзия

Читайте чужие письма

Помню, я наивно подписывал свои книги «Москва. ХХ век», не думая, что век когда-нибудь кончится. Наташа Горбаневская, когда она была еще в России и бегала в литобъединение, нравоучительно сказала мне: «Андрюша, я сама видела, как ты подписывал на Дне поэзии совершенно незнакомым людям: “С любовью”». А я действительно считал, что поэт должен любить всех и всем в этом расписываться. Потом, со временем, пришла рассудительность и другие подписи на книгах. Но как жаль тех лет, когда ты подписывал всем – и незнакомым, и полузнакомым, и коллегам, и чиновникам: «С любовью». Ибо нет плохих людей, недостойных любви. Это не по-христиански, а поэтически.

Стихи – это письмо, посланное кому-то «до востребования».

Журнал «Знамя» и в прошлом веке был лучшим журналом поэзии. Либеральный «Новый мир» лидировал в прозе и общественной мысли, но из-за угрюмой настороженности Твардовского отдел поэзии там был слабым.

О редакторе Вадиме Кожевникове сейчас говорится много дурного. Скажу об ином. Высокий атлет с римским бронзовым профилем, он был яркой фигурой литературного процесса. Под маской ортодокса таилась единственная страсть – любовь к литературе. Был он крикун. Не слушал собеседника и высоким сильным дискантом кричал высокие слова. Видно, надеясь, что его услышат в Кремле, или не доверяя ветхим прослушивающим аппаратам. Потом, накричавшись, он застенчиво улыбался вам, как бы извиняясь.

Именно он единственный опубликовал стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго» и предварил появление романа объявлением о нем. Нежные отношения связывали его с Ольгой Ивинской, музой Бориса Леонидовича.

Замом себе он взял рафинированного