Читать книгу - "История одиночества - Дэвид Винсент"

вынуждены – в силу демографии, социальных условностей и профессиональных запретов – жить, не имея близких отношений или целенаправленного институционального участия. Перепись 1851 года подтвердила давнее подозрение, что в викторианском обществе было слишком много женщин, чтобы все они могли исполнить свое предназначение, связанное с браком и материнством[519]. Более чем полумиллионный избыток женщин в почти двадцатимиллионном взрослом населении обусловил неизбежное для многих из них будущее – жить в лучшем случае на периферии семей своих родственников.

Для этих женщин, равно как и для тех, которые, пусть и нашли себе мужей, не видели больших перспектив, чтобы реализовать свою умственную и нравственную энергию, формальное сестринство представлялось все более привлекательным[520]. Оно означало сформированное, поддерживающее сообщество, выражение их христианской веры и – впервые – возможность приобрести профессиональные навыки, которые можно было бы поставить на службу обществу, столь явно подверженному угрозе нищеты и связанных с нею лишений. Анна Джеймисон объясняла:

Есть тысячи и тысячи женщин, у которых нет ни защиты, ни руководства, ни помощи, ни дома и которые под абсолютным влиянием обстоятельств и необходимости, если не порыва и предпочтения, стремятся проявить в большом сообществе заботу, домашние инстинкты, организаторские способности, которыми Бог наделил их; но эти инстинкты, забота и способности должны быть сперва надлежащим образом развиты, затем надлежащим образом испытаны, а затем уже направлены в широкие и полезные русла соответственно индивидуальным наклонностям[521].

Те, кому не нашлось места в обычном викторианском доме, искали иной судьбы по тем же причинам, которые побудили Гарриет Мартино и Флоренс Найтингейл предаться управляемому уединению в больнице (как показано в предыдущей главе)[522]. В обоих случаях имела место потребность в контролируемом пространстве, в котором устремления и деятельность не определялись мужской властью. В 1851 году тридцатичетырехлетняя Флоренс Найтингейл посетила протестантскую общину диаконис в Кайзерсверте (Германия), ставшую влиятельной моделью для построения английских сестринских общин[523]. Она была глубоко впечатлена размахом работы, которая охватывала больницы, психиатрические лечебницы, богадельни, сиротские приюты и обычные школы, а также навыками, которым обучали женщин, и уважением, с которым к ним относились в принявшей их общине[524]. По возвращении в Англию она написала свою первую опубликованную работу – очерк жизни в Кайзерсверте, в предисловии к которому объяснялась необходимость подобных учреждений: «Если… есть много женщин, которые не замужем, и еще больше таких, которые проживают третью часть обычного срока жизни незамужними, и если конец их жизни не должен быть посвящен интеллектуальной деятельности, то что же им делать с этой жаждой действий, полезных действий, которую испытывает каждая женщина, если она не больна ни умом, ни телом?»[525]

К религиозному обоснованию работы в Кайзерсверте и новых британских общинах Найтингейл относилась неоднозначно. Она отмечала качество навыков, которые преподавались в учебных заведениях и применялись сиделками, подготовленными сестрами милосердия в Крыму, но в целом осуждала любую подчиненность своей профессиональной миссии духовным мотивам и структурам. Тем не менее ее взгляды оставались сравнительно благосклонными на фоне той враждебности, которую вызвало восстановление закрытых общин в Британии[526]. На протяжении всей второй половины XIX века в брошюрах и статьях, на публичных собраниях и в парламентских дебатах утверждалось, что те, кто проходил через двери монастырей, обменивали одинокость на одиночество в его самом разрушительном и необратимом виде. Кардинал Уайзмен так обобщил расхожую характеристику женщины, пришедшей в одну из создававшихся им общин:

Юное, творческое создание, разочарованное в искренней любви; романтичная энтузиастка, думающая лишь об идеальном совершенстве, мечтающая о «печальной келье» и «заоблачных раздумьях»; молодая плакальщица, поникшая под грузом утраты всех своих близких, за которой холодно присматривают в чужом доме; так представляют себе тех, кто сам избрал для себя жизнь в женском монастыре[527].

«Печальная келья» будет находиться в центре внимания при многократных попытках подвергнуть закрытые ордены инспекции как светскими учреждениями, так и религиозно-критическими группами[528].

Масштабы противоречий отчасти были обусловлены бременем прошлого. Новые общины были не только ответом на конкретные социальные проблемы средневикторианской Британии, но и сознательным возрождением институтов ранней церкви. Сама идея закрытых орденов, мужских или женских, сразу же пробуждала многовековую враждебность по отношению к злоупотреблениям, которые в них якобы происходили. Сторонники их реставрации утверждали, что противоречия, которые так ярко присутствовали в трудах протестантов XVIII века, не нужно принимать в расчет. Они могли перешагнуть через неудачи последнего тысячелетия и обсуждать лишь поведение основателей христианской религии. Джеймс Милнер, чьи труды, как мы отметили в первой главе, положили начало возрождению интереса к раннему христианству, просто прошел мимо всей последующей истории. «Ужасные пороки монашества, – объяснял он, – должно отнести на счет его вырождения в последующие времена, а не его первого учреждения»[529]. Как писал Джон Генри Ньюман в своей влиятельной «Церкви Отцов», в монашеской жизни не было «ничего, кроме, конечно, того, что было совершенно христианским и, при определенных обстоятельствах, образцовым»[530]. У Оксфордского движения, которое являлось движущей силой в деле создания обнесенных стеной сообществ в англиканской церкви, было мало времени, чтобы ввести какие-либо организационные или богословские нововведения после VI столетия[531]. Его критики не были столь снисходительными. Автор Fraser’s Magazine, выступая против монастырей, утверждал, что «со времен Реформации суждения народа в целом о монашеской жизни не претерпели никаких изменений»[532]. Обсуждение качеств, отличающих обнесенные стеной сообщества, началось на повышенных тонах. Обзорная статья в Edinburgh Review о первых сестринских общинах предвосхитила уровень дискуссии, характерный для их сторонников:

Мы не боимся ни аргументов, ни вопросов. Чего мы боимся, – нужно это признать, – так это крика, крика, против которого ни здравомыслие, ни милосердие, ни религия ничуть не помогут. Протестантизм в опасности! Паписты идут! Лишь оттого, что некоторое число одиноких женщин договорились жить в одном доме, носить одно платье и объединить свои заработки и усилия в один общий фонд для облегчения некоторых признанных социальных зол, весь Апокалипсис, наверное, в миллионный раз перевернут вверх дном, чтобы доказать: на них знак зверя[533].

Первые сестринские общины были основаны в период нарастания антипапизма, подпитываемого ростом ирландской иммиграции после Великого голода и восстановлением католической иерархии в Британии[534]. Католические ордены осуждались как возврат к порочному прошлому, протестантские – как инструменты будущего захвата англиканской церкви[535]. Анна Джеймисон в 1855 году замечала: «Внезапно эта тема обрела форму, взывающую к народным симпатиям. Имена и дела теперь звучат через медную трубу публичности и смешиваются, к несчастью, с партийной и сектантской разладицей»[536]. Враждебности к новым институтам способствовало