Читать книгу - "Между «Правдой» и «Временем». История советского Центрального телевидения - Кристин Эванс"

программы Центрального телевидения: «…заставка – музыка – затемнение – диктор в кадре. В. Балашов словно бы прислушался: не возится ли кто еще на последней скамье, в том дальнем углу огромной аудитории, которой он, популярный диктор Центральной студии телевидения, читать будет? Как будто все спокойно. Можно сказать: „Добрый вечер… дорогие товарищи!“ Ну, вот. Теперь поудобнее положим левую руку на правую, сделаем установку головы над листом с текстом и: „Сегодня у нас…“». За это время, язвительно заметил Бойко, в новостях Би-би-си уже «сменилось около десятка титров и фотографий, уже рассказано о содержании выпуска, уже завоевано внимание зрителя»406.

Кроме того, по замечанию Бойко, советские теленовости страдали от чрезмерно кинематографического подхода: операторы демонстрировали свои профессиональные навыки, снимали длинные панорамы и переходные планы, которые на Би-би-си исключались в пользу клипового монтажа. Советский подход, по словам Бойко, был призван передать «определенную логику», связывающую разные сегменты, а использование клипового монтажа критиковалось в Советском Союзе как «психологический прием», «расчетливо» используемый иностранным телевидением. Но все это ерунда, говорил Бойко: смысл монтажа в новостях Би-би-си в том, чтобы вместить в минимальный отрезок времени максимальное количество информации407. Скорость типичной информационной программы Би-би-си составляла примерно 180 слов в минуту, тогда как скорость на ленинградском радио – всего 82 слова в минуту408. Эта разница, продолжал Бойко, влияла на эффективность: чтение комментаторов Би-би-си было более эмоциональным, передавало больше смысла, чем советский дикторский текст. При темпе всего 82 слова в минуту трудно сохранять внимание и даже следить за мыслью.

В выступлении Бойко прозвучало соображение, что создание динамичности – это просто вопрос применения ряда технических стратегий: быстрая смена кадров, беглый обзор сюжетов в начале выпуска, ускоренная речь журналистов и дикторов. Между тем другие участники конференции направили свою критику на конкретные виды контента, в частности на «официальную хронику» с выступлениями партийных чиновников и торжественными мероприятиями, которая, по мнению критиков, была особенно ответственна за удручающее однообразие внутрисоветских репортажей в «Телевизионных новостях». Это, конечно, был деликатный вопрос, поскольку такие репортажи включали в себя отчеты о деятельности высшего руководства страны, а для этих чиновников появление на телевидении было тщательно регулируемой привилегией409, что, однако, выливалось в трансляции длинных, медленных, скучных официальных церемоний, которые, разумеется, не отличались визуальным драматизмом.

Больше авторитетных журналистов на экране!

Сергей Муратов в статье, опубликованной в «Журналисте», предложил решение: заменить официальную хронику репортажами квалифицированных журналистов, которые появлялись бы на экране и комментировали события. Для Муратова скука официальной хроники была напрямую связана с «анонимностью» и безэмоциональностью дикторов. Эпоха дикторов, по его мнению, осталась в сталинском прошлом, когда «география окружающей жизни исчерпывалась официальной хроникой и протоколом торжественных церемоний. События в мире кричали и бушевали, а в телеэфире стихали, парализованные уравновешенным голосом невозмутимого информатора». По мнению Муратова, необходимы были такие телевизионные комментаторы, ведущие и журналисты, которые являлись бы экспертами в своих областях и на этом основании могли рассуждать о показанных в новостях событиях и людях, помогая зрителям понять смысл происходящего. Образцом для таких журналистов должна была служить группа выдающихся телевизионщиков 1960‐х годов, которые вели на Центральном телевидении передачи на самые разные темы: кино, героизм на войне, медицина. Популярность этих передач, по убеждению Муратова, показала, что зрители предпочитают диктору новостной программы «самостоятельно мыслящего собеседника»410.

Нападки на дикторов были связаны с тем, что в них видели недостаток как интеллектуального, так и идеологического содержания: в отличие от журналиста, обладающего опытом в определенной области, они не имели специальных познаний в том, о чем читали. Более серьезные обвинения стали выдвигать продюсеры и режиссеры телевидения, а также журналисты, утверждавшие, что большинству дикторов не хватает к тому же глубоких политических знаний и вовлеченности, якобы необходимых для удержания внимания зрителей, влияния на них и передачи сути политических событий во всей полноте. Эти утверждения основывались на гендерно-стереотипичных суждениях о способности женщин-дикторов передавать серьезные политические идеи – большинство дикторов составляли именно женщины411. Как заявил главный режиссер литературно-драматических программ Центрального телевидения В. С. Турбин на партийном собрании в 1969 году, «диктор может быть и просто обаятельный, и очень красивый, и прическа модная, и улыбка хорошая», но, продолжал он, как и в случае с актером, который выносит с собой на сцену багаж всей своей жизни, «речь идет о том, чтобы за этими словами, за этими обаятельными улыбками стояла глубинная убежденность и сознание», чего, по его мнению, не могли дать большинство дикторов новостных программ. «Так вот этот второй план, – заключил Турбин, – должен присутствовать во всем нашем вещании, беспрерывно излучая наши идеи»412.

Между тем конец 1960‐х годов был не самым подходящим временем для предложения отдать чрезвычайно важную роль посредников между партией и населением представителям интеллигенции. Суд над Синявским и Даниэлем в 1965–1966 годах, советское вторжение в Чехословакию в 1968‐м и бесчисленные мелкие репрессии против отдельных журналистов ясно показали, что партия больше не будет терпеть журналистику, чье определение социализма бросало вызов обновленному акценту партии на авторитете и иерархии413. Возможно, именно поэтому советские журналисты, стремившиеся сохранить за собой большую роль в определении и интерпретации социализма в период оттепели, стали в конце 1960‐х утверждать, что, отнюдь не угрожая контролю партии над идеологическим дискурсом, их индивидуальные, просвещенные голоса могли бы подтвердить достоверность утверждений партии и стать самыми убедительными ее посланниками.

Увлеченный журналист, которого Турбин и другие представляли себе у руля такой программы, как «Время», не просто сделает новости более личными и увлекательными для зрителей. Как сказал энтузиаст телевидения и критик Муратов, яркая личность на экране сделает возможным «новый подход к действительности»414. Казалось бы, такое понимание роли журналиста строилось на противоречии: качества, отличающие его от диктора: опыт, знания, способность «мыслить независимо» – это именно те качества, что позволяют ему донести до зрителей предпочтительную для партии интерпретацию показанных в новостях событий и людей, ведь вполне реализованная личность – та, чьи взгляды естественным образом гармонируют с мнением партии415. Другими словами, сила авторитетного журналиста – в его якобы свободном выборе советской идеологии: вот они, квалифицированные эксперты, способные на независимое мышление, доносящие до зрителя глубоко прочувствованную партийную идеологию. Еще один энтузиаст телевидения, репортер и телеведущий Георгий Кузнецов, писал в 1969 году: «Социальная психология давно подметила закономерность: чем ярче, своеобразнее, неповторимее индивидуальность на экране, тем лучше этот человек может донести до зрителя общественно-значимое, тем эффективнее его влияние на аудиторию»416. Эта индивидуальность, однако, необязательно означала свободу формулировать позицию,