Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев"

стихотвор, который, однако, не читал насильно всем своих стишков, писал и прозой недурно. Он помещал свои стишки во всех журналах и во всех альманахах и имел такой уживчивый нрав, что одновременно был помощником Бестужева-Рюмина по изданию «Северного Меркурия» и вместе с тем работал усердно для «Литературных прибавлений» Воейкова, которые Греч прозвал «Литературными придавлениями» редактора «Русского инвалида». Этот тогдашний литератор Глебов был как девушка застенчив и постоянно как-то конфузился, подергивался как-то конвульсически, когда говорил, причем имел привычку хватать всех сколько-нибудь коротко знакомых за пуговицы. Вообще он был довольно смешон и даже карикатурен, хотя, впрочем, все это в нем было вполне натуральное, нисколько не напускное, как бывает у некоторых других, старающихся брать аффектацией. Раскланявшись со всеми, Глебов, не ожидая увидеть меня здесь, удивленно обратился ко мне и тотчас ухватил меня за пуговицу; но я отклонил эту его обычную любезность, говоря ему шутя, что он постоянно дает сильную работу моему старику Тимофею, зашивающему пуговицы моих фраков после каждой встречи с ним, добрейшим Александром Николаевичем. Между тем пред началом литературного вечера, до принятия поэтических брашен[438], явились лакеи с подносами душистого чая, которым председавшие занялись довольно внимательно. Воейков, уписав какой-то сдобный крендель и запив его быстрыми глотками чая из громадной чашки, по-видимому, ему специально назначенной, поправил очки и обратился со всегдашним своим гробовым завываньем к князю Ширинскому-Шихматову, только что кончившему прихлебывание чая, перемежаемое чтением почти шепотом какой-то новой идиллии Панаева, назначенной для чтения на этом вечере[439].

– Помилуйте, ваше сиятельство, на что это похоже? Вы допускаете в нашей Российской академии[440] бог знает какие неправильности!

– Какие, какие, Александр Федорович, какие неправильности? – вопрошал князь.

– Да хоть бы те, – продолжал Воейков, покусывая искусанный уже набалдашник своей трости, – да хоть бы те, князь Платон Александрович, хоть бы те, например-с, ваше сиятельство, что нашему непременному секретарю, знаменитому осударю Петру Ивановичу, еще отвалили оклад. Скоро, кажется, доходы всего Русского царства пойдут на этого одного господина.

– Это вовсе не наше дело, Александр Федорович, это по желанию президента академии[441]. Вы знаете, Александр Федорович, сила солому ломит! – заметил князь со смесью досады, сожаления и чиновничьей значительности.

– Пусть соломенные человечки и ломятся, – восклицал Воейков, постукивая очень нецеремонно своею клюкой, – а я человек железный, гранитный, таким силам не поддаюсь. На то у меня в руках обоюдоострое перо, которое как раз усадит всякого несправедливца в тот отдел моего «Дома сумасшедших», который особо от литературного отдела мною строится. В этот-то отдел пусть сядет господин Академии Российской непременный секретарь, осударь Петр Иваныч Соколов.

Не лишнее заметить, что разговор о «Доме сумасшедших», с которым Воейков иногда любил носиться, не мог быть приятен и князю Ширинскому-Шихматову, который за участие свое в составлении жестокого цензурного устава сам был посажен Воейковым в гражданское отделение его «Дома сумасшедших» и едко, злобно очерчен и обруган.

Однако произнесенное Воейковым, с особым ударением, слово «осударь» заставило всех рассмеяться, и Лобанов, переводчик Расина, весьма докторально пояснил, что г. Соколов доказывает упорно, будто следует писать и говорить не «государь», а «осударь» на точном основании славянского словопостроения.

Завязался по поводу этого слова полуфилологический, полузавиральный спор, давший, однако, повод графу Хвостову сказать какие-то собственные свои стихи, в которых слово «осударь» и «государь» повторялось самым странным образом, причем доказывалось, что будто и то и другое возможно в письменном и разговорном употреблении.

– И овцы целы, и волки сыты! – захохотал с каким-то диким воплем Воейков. – А все-таки господина Соколова я упрятал в мой «Дом сумасшедших».

– Это не новость, Александр Федорович, – заметил барон Розен своим специальным, ему одному свойственным акцентом и ему одному присущею певучею интонацией, какой до знакомства моего с Розеном и после его смерти я никогда ни от кого не слыхивал. – Вы написали эту эпиграмму, кажется, в 1815 году, то есть за пятнадцать лет пред сим.

– Да, достопочтенный барон, за пятнадцать лет, это правда, – говорил уже тихо Воейков, – да, точно, давно я заклеймил его, однако я теперь, сегодня же, вновь редактировал эту эпиграмму, и ежели угодно, то прочту ее почтенному обществу.

– Прочтите, прочтите, Александр Федорович, прочтите, – говорил князь Ширинский-Шихматов, улыбаясь, – вашею эпиграммой начнем наше заседание. Вы согласны, граф?

– Вполне, вполне согласен, – шамкал граф Хвостов. – Но ведь, кажется, Петр Иваныч написал какое-то стихотворение?

– Никогда ничего не писал, ни в стихах, ни в прозе, сей секретарь русской словесности[442], – со злобой сказал Воейков и, кашлянув, да грызя немножко свою трость, начал с завываньем:

Вот он, с харей фарисейской,

Петр Иваныч осударь,

Академии Российской

Непременный секретарь,

Ничего не сочиняет,

Ничего не издает;

Три оклада получает

И столовые берет.

* * *

На дворе академии

Гряд капусты накопал;

Не приют певцам России,

А лабаз – для дегтя склал.

Никто не хотел заметить, что это старая редакция и нового ничего в ней нет, кроме перемены цифры 2 на 3 при упоминании об окладах[443]. Все смеялись и рукоплескали. Только один постоянный в своих мнениях барон Розен, приняв недовольный вид, сказал своим крикливо-певучим голосом с акцентом не то немецким, не то польским, не то старославянским, но как всегда грамматически отчетисто и старательно отчеканивая каждое слово:

– Легко ругать и поносить человека, нелегко только отдавать справедливость за скромные деяния чистого человеколюбия, скрываемые так, как скрывается благородная, но скромная фиалка. Да, милостивые государи, я не скажу «осудари»! (улыбнулся он), да, этот самый Петр Иванович Соколов, как свидетельствует в своих записках всеми нами уважаемый и ценимый переводчик древних классиков Иван Иванович Мартынов, спас на Васильевском острове во время наводнения 7 ноября 1824 года пятнадцать человек погибавших, подавая им веревки, и никому не рассказывал о своем подвиге[444]. К тому же я должен заявить, что Александр Федорович не прав, говоря в своей сатире, будто Соколов ничего не переводил, ничего не издавал, тогда как он издал несколько очень хороших своих переводов с латинского языка, и его переводы приняты во всех наших учебных заведениях. Воля ваша, а так жестоко отзываться о честном труженике, каков Соколов, который мне ни сват, ни брат, право, непригоже, право, нелюбовно!..

Эта рыцарская выходка барона Розена, появившегося защитником Соколова, готова была произвести свой эффект, потому что Воейков, с остервенением приподняв парик, съехавший на сторону, стал чесать ногтями в голове, а эта