Читать книгу - "Практическое прошлое - Хейден Уайт"

нарративами теряет свою значимость при определении относительной «реалистичности» различных значений, которыми может быть наделено «прошлое» или любая его часть. Нарративизация дает ключ к пониманию привлекательности повествования по сравнению с философским осмыслением сложного набора событий. Например, в романе «противоречие» перестает быть «ошибкой» или нарушением логики (каким оно предстает для философской мысли) и воспринимается как экзистенциальная ситуация выбора и решения, которую протагонисты нарратива разделяют с предполагаемым читателем книги. Общественные противоречия капиталистических обществ многочисленны и повсеместны, они детерминированы силами безличными, абстрактными и глобальными по своей природе, отсюда и их «сверхдетерминированность» до такой степени, что индивид чувствует себя абсолютно неспособным осмыслить эти противоречия, не говоря уже о том, чтобы совладать с ними в повседневной жизни. Именно поэтому Джеймисон утверждает, что роман – это модернистский поливалентный жанр par excellence, в котором, в отличие от беллетристики, «осюжетивание» показывает, что в истории невозможен простой, всеобъемлющий, последовательный и исчерпывающий «сюжет» или тотализирующее «значение». Без сомнения, модернистский роман – у Вулф, Пруста, Манна и Джойса – все еще «преследовал мираж унификации, что объединяло его с философией», но с пришествием постмодернизма (или позднего модернизма) все изменилось. Постмодернистский роман не только избирает «историю» в качестве своего явного референта, но также отказывается от поиска всеобъемлющего сюжета или великого нарратива и «выбирает рассеивание и множественность».

Послесловие

В этих эссе я попытался изложить идею «практического прошлого» и привести несколько примеров того, как она может помочь в решении ряда проблем, с которыми столкнулась теория истории после Второй мировой войны. В этот период основная проблема вращалась вокруг вопросов о том, возможно ли превратить изучение истории в настоящую (то есть модернистскую) науку и, более того, целесообразна ли такая попытка. Как оказалось, модерный проект превращения истории в науку принял форму защиты ее от множества ненаучных и антинаучных практик, основными из которых были миф, теология или, точнее сказать, теодицея, литература и вымысел в целом, метафизика и идеология. Идея была в том, чтобы отказаться от «смысла» (под этим обычно понималась «ценность» или «оценивание») в пользу истины и объективности. Но в процессе история была вынуждена покинуть ряды моральных наук и отказаться от функции органона этической рефлексии. История сохранила свой «научный» статус, но заплатила за это понижением в должности: они лишилась своей традиционной роли magistra vitae и превратилась во второстепенное занятие по собиранию фактов. В США это кардинальное изменение в историографии выразилось в том, что основным объектом изучения историков стали культура и общество, а не политика.

Тем не менее история оставалась довольно популярным литературным жанром, который привлекал «непосвященных» мнимой реальностью своего предмета: прошлое, которое наполнено событиями, постижимыми с помощью здравого смысла, может быть репрезентировано в форме историй, а не алгоритмов, и представляется связанным с современным миром читателей своего рода генетической связью. В XX веке история по-прежнему обслуживала сообщества, составляя генеалогическое древо групповых идентичностей. История нации или народа, группы или института выступала эквивалентом развернутого определения его или ее субстанции или сути. Американский народ (сущность, предположительно, сильно отличающаяся от народа/народов других «Америк») мог быть в высшей степени неоднородной толпой разношерстных пилигримов, изгоев, иммигрантов, авантюристов и бродяг, а не гомогенным и автохтонным сообществам, но это не мешало американским историкам, словно по волшебству, без тени сомнения демонстрировать, как американцы превращали «новый» мир («землю без народа?»182) в свой собственный и попутно сами превращались в народ нового типа, разнообразный внешне, но по сути единый, благородный, суверенный и проживающий на своей родной земле.

Генеалогическая функция историографии сильно отличалась от изучения семейной истории в более ранний период. Тогда генеалогия изучалась для того, чтобы показать постоянство и чистоту той или иной родословной, в основном для получения прав на определенную недвижимость, землю и имущество, передающееся по наследству от отцов к сыновьям в рамках одной семьи. Новая генеалогия начинала с момента завладения землей (купленной или захваченной силой), двигаясь далее в глубь прошлого, чтобы установить генетическую связь между собственником и землей. Можно сказать, что новая генеалогия не существовала изначально, а была «клонирована». Иначе говоря, была создана юридическая фикция якобы существующей генеалогической связи между «Америкой» и ее новыми хозяевами – иммигрантами из Старого Света.

Существовала генетическая связь между иммигрантами и жителями Старого Света – аналогичным образом каждая новая волна иммигрантов связана с теми странами, откуда они прибыли в Америку, – но это не шло ни в какое сравнение с той связью между Америкой и Старым Светом, которую сфабриковали ведущие американские историки.

Генеалогическая связь – прекрасный пример того, как созданное историками историческое изложение событий прошлого может служит практическим, а не научным целям. Генеалогическая связь между поколениями представляет собой симулякр содержания, общего для земли, народа, культуры и социальной системы, относящихся к единой исторической тотальности. В этом заключается социальная и практическая или, как бы я сказал, идеологическая функция «исторического прошлого».

Проведя разграничение между историческим и практическим прошлым, Оукшотт заложил основу для того, чтобы перенести бремя создания полезного прошлого с плеч гильдии профессиональных историков на плечи членов общества в целом. Это разграничение неожиданно продемонстрировало, что современная профессиональная версия исторических исследований является теоретической, а не практической дисциплиной, как считалось в прошлом, когда история воспринималась в качестве magistra vitae, «философии, которая учит с помощью примеров», и основы секулярной моральной педагогики. И то «прошлое», которое носит с собой обычный человек и использует в качестве архива опыта, чтобы опираться на него при решении проблем, принятии решений и поиске моделей для возможных действий в настоящем, внезапно вернулось к нам в виде наследства, которое можно было принять либо отвергнуть, не испытывая необходимости проверять достоверность каких-либо воспоминаний, ведь историков в любом случае не особо интересовал обычный человек, разве что в качестве поданного того или иного государства или представителя того множества людей, которым государство правило по «историческому» праву. Подведя под историческое прошлое экзистенциальное беспокойство и онтологическое основание, связанное с практическим прошлым, но отдельное от него, Оукшотт дал индивидуальному субъекту возможность взять на себя ответственность за аутентичность, если не истинность истории о том, откуда он происходит, кем он был и какое будущее он может выбрать для себя. Это объясняет многие процессы, происходящие сейчас в области, которую я бы назвал «прошлологией» (pastology): memory studies, устная история, свидетельская литература, свидетельские показания (testimony), нарратология, исследования сознания, теории видов, постгуманизм, subaltern studies и т. д.

Все эти направления прежде подчинялись власти профессиональной историографии и были вынуждены отвечать на вопросы, поставленные перед ними историками, соответствовать критериям истины и достоверности,