Читать книгу - "В садах Эпикура - Алексей Леонидович Кац"

здесь нужно остановиться на одном психологическим моменте. Знать день наступления – значит владеть важнейшей военной тайной. Участвовать в работе разведотдела (а я в ней участвовал, собирая информацию, ведя карту), отвечать на некоторые вопросы командующего (я переводил ему некоторые письма убитых немцев, называл номера немецких частей по солдатским книжкам) – все это достаточно ответственные дела. Я мучился от желания поделиться своей осведомленностью, хотя бы с ближайшими друзьями – лейтенантом Белодедом или поварам Зюзей. Ведь они задавали мне многочисленные вопросы, жаждали новостей, а я мог бы удовлетворить их любопытство.

Меня распирало от обилия доверенных секретов. Но я выдержал испытание. Ни в тот раз, никогда позже я не проронил и слова, касавшегося моих дел, независимо от степени их важности. Позднее начальник отдела информации капитан Прочаев – очень штатский человек – сказал мне, склонив по привычке голову на правое плечо: «Леша, ты знаешь военные секреты. Никому о них не рассказывай. Для удовлетворения честолюбия достаточно того, что тебе их доверяют». Он был прав.

Итак, войска Армии ясным, прохладным сентябрьским утром перешли в наступление. Первые два дня оказались результативными. Удалось отвоевать часть воронежского пригорода и небольшой плацдарм на реке Воронеж – Чижовку. На этом наше продвижение остановилось: плохо было со снарядами, наступление осуществлялось без танков и самолетов. Но Чижовка нависла над боевыми порядками 323 дивизии немцев, она переходила в контратаки, засыпала Чижовку снарядами и бомбами. Чижовка превратилась в ад. Но наши войска врылись в землю и не отходили ни на шаг. По ночам немцы и мы убирали убитых. Огня не вели. Обе стороны, будто знали, что, если трупы не будут убраны, то нечем станет дышать, окажется невозможным набрать котелок воды из реки. И все-таки немцы не вернули Чижовку, а бои под Воронежем были прямой поддержкой сталинградцам.

К этому времени я научился допрашивать пленных. Помог полковник Черных. Из дивизии сообщили, что есть пленный. Мы приготовились. Я твердо решил отстранить от перевода любого дивизионного знатока, буде таковой появится. Пленный оказался щуплым белобрысым парнем лет 19. Он был очень напуган, отвечал на все вопросы. Солдат знает немного, а работнику разведки хочется знать больше. Очень важно выработать в себе меру требовательности, уметь отличать запирательство от неосведомленности, правду от лжи, ложь ради угодничества, и многое, многое другое. Постепенно я этому научился. Но сейчас я переводил то, что спрашивал Сетенко. Пленный и я понимали друг друга, я убедился, что говорю по-немецки, а сам разбираю диалект. Допрос прошел хорошо. Мое поражение при допросе у командарма забылось.

Закончив дело, я отвел пленного в караульное помещение. Специального места для пленных не было. Немец оказался среди наших солдат. Конечно, они захотели с ним побеседовать, пристали ко мне, чтобы я переводил их вопросы. Я не отказался. И здесь-то произошло самое интересное. Немец почувствовал, что он вне опасности: его накормили, дали закурить. Он уселся на железную кровать. Солдатики захотели узнать, почему он воюет против нас. Пленный спросил меня, может ли он быть откровенным. «Конечно!» – ответил я. Тогда он поинтересовался, сколько мне лет. Я сказал: «Двадцать». «Мы почти ровесники, – неожиданно радостно воскликнул немец. – Давай говорить друг другу – ты». Я подумал и согласился. И тогда пленный с необычайной уверенностью ответил на вопросы наших солдат: «Германия напала на Советы, потому что в противном случае Советы напали бы на Германию. Русские войска сосредоточивались у границы. Фюрер вынужден был начать войну, чтобы спасти Великую Германию». Когда я все это перевел, солдаты зашумели от удивления. То, что нам казалось абсолютным абсурдом, и правильно казалось, для немца было непреложной истиной. На вопрос о том, почему Германия вообще воюет, пленный ответил совершенно избитыми рассуждениями о жизненном пространстве. А когда его спросили, как он смотрит на перспективы войны, он выразил полную уверенность в скором и победоносном ее завершении для Германии. Всем этим бредом я был ошарашен не меньше, чем мои приятели из охраны. О целях немецкой агрессии, о тупом фанатизме немцев писали все газеты, говорили на любой политбеседе. Но вот теперь заговорил живой немец и собственной персоной подтвердил и газетные статьи, и политбеседы. Получилось сильно.

Утром приехал из Усмани Черных. Он решил воспользоваться мной в качестве переводчика, хотя относился ко мне плохо. (А вообще-то он видел наши отношения со Сваричевским и не вмешивался в них.) Ввели пленного. Тот, помня нашу беседу, запросто подмигнул мне самым веселым образом и сел на табуретку. Черных побагровел и сказал: «Встать!» Мне даже не пришлось переводить. Белобрысый парень вскочил, как на пружинах. Полковник Черных вел допрос сурово, очень требовательно, задавал умные вопросы, из ответов на которые можно было потом сделать серьезные выводы. От пленного требовалась большая сосредоточенность, а мальчишка, конечно, сразу этого не учел, он путался, уклонялся от прямых ответов, особенно, когда Черных повел речь о зверствах на оккупированной территории. Немец заговорил о том, что он простой солдат, что он выполняет приказы, а зверства чинят СС. Полковник Черных пару раз легонько стукнул пленного шомполом по заднице, тот от страха взвыл, но быстро сосредоточился и стал отвечать куда конкретнее, чем до этого.

Полковник закончил допрос. К моему переводу у него претензий не оказалось. Он спросил, понял ли я, как нужно допрашивать пленного. Я ответил: «Понял». Я действительно многое понял: как ставить вопросы, чего добиваться, и самое главное: я понял, какой глупостью было мое панибратство с паршивым фашистом, переход с ним на «ты». Я рассказал полковнику о разговоре в караульном помещении. Он отнесся к этому равнодушно, хотя сказал, чтобы я в отношении пленных не выходил за пределы своих обязанностей. Для бесед подобного рода есть политотдел. Мне разрешается говорить с пленным о чем угодно, но устраивать встречи – не мое дело. Все сказанное я принял к неукоснительному исполнению на всю мою дальнейшую службу. А бесед с пленными было у меня множество. Делал я глупости. Но о них в своем месте.

Допросы пленных становились делом обычным. Вспоминается один из них. Пленный немец был ранен в руку. Рану перевязали, чувствовал он себя вполне удовлетворительно, отвечал на вопросы. Разговор с ним был окончен, часовой увел его. Вдруг два блестящих майора – адъютанты командующего армией – изъявили желание посмотреть на пленного, поговорить с ним. Я отправился с майорами в караульное помещение. Пленный сидел на соломе, прижимая к груди раненую руку. При нашем появлении он встал. У адъютантов не было деловых вопросов. Сейчас даже не припомню, о чем пошла