Читать книгу - "Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова"

установилась такая душевная и умственная тяга, что отец мой не только знал все литературные замыслы М. Е., но во множестве случаев внушал Салтыкову мысли, даже внешнее их выражение, нашедшее место в сочинениях Μ. Е. Да и из дальнейшего материала эпизодического характера большая часть естественным образом получена мною от отца[386], проводившего в обществе М. Е. Салтыкова неизмеримо большее количество времени, чем ребенок, а потом юноша. Мое личное знакомство с М. Е. Салтыковым длится до достижения мною 21 года, так как я родился 20 декабря 1867 г., а М. Е. умер 28 апреля 1889 г.

М. Е. проводил время в нашем доме большею частию в целях отдыха, причем наиболее частым способом приобретения этого отдыха была карточная игра исключительно в коммерческие игры (которые Салтыков очень любил, хотя и волновался во время их и ругался неимоверно). Но более или менее регулярные ‹пропуск слова› посещения им нашего дома оборвались приблизительно с 1876 г., с которого состояние его здоровья сильно пошатнулось и удерживало его за редчайшими исключениями дома. С этого времени я встречал Μ. Е. в тех случаях, когда мы с сестрами посещали детей Салтыкова или исполняли какие-нибудь поручения отца моего или мачехи A. M. Унковской, приводившие нас в дом Салтыковых.

Но если мы бывали в доме Салтыковых, то бывали большею частью подолгу. По достижении мною юношеского возраста я приходил в соприкосновение с Μ. Е. часто и часто бывал свидетелем беседы его с моим отцом и другими лицами. Особо счастливое для меня явление составили три дня, проведенные Михаилом Евграфовичем непрерывно в нашем доме в 1885 г. в июне месяце, когда Μ. Е. отправил семью за границу в Эльстер (Саксонский курорт близ границы Чехии), до поездки туда же заехал на три дня в усадьбу моего покойного отца сельцо Дмитрюково, расположенную на границе Тверского и Старицкого уездов, поблизости от почтового тракта между Тверью и Старицей. В последние года жизни М. Е. мне приходилось видеть его более и длительнее в связи с частыми поручениями отца, вызывавшимися обострившейся болезнью Салтыкова и невозможностью для отца во многих случаях по условиям его лихорадочной адвокатской деятельности лично посещать М. Е., когда он бывал нужен больному.

‹…›

…изучение положительного мировоззрения Салтыкова и его приемов производилось мною путем использования сведений, получавшихся от отца, часто говорившего о сокровенных взглядах и идеалах Салтыкова, которым доступа в печать не было, но особенно счастливый для меня случай в этом отношении представило упомянутое мною выше трехдневное пребывание М. Е. в усадьбе моего покойного отца, когда М. Е. был едва ли не в последний раз в его жизни, в связи с последовавшим затем переломом в его здоровье, в особенно хорошем расположении духа (хотя он во всю дорогу от Твери до Дмитрюкова по свойственному ему обычаю на каждом ухабе и ругался весьма скверными словами) и когда осторожно возбуждавшиеся мною вопросы как-то особенно легко поддерживались моим отцом и приводили положительно к увлекательному обмену мыслей.

Вскоре после этих трех дней здоровье М. Е. как-то резко двинулось к упадку, и сколько-нибудь содержательные разговоры становились крайне трудными и тяжелыми, не говоря обо мне, даже и для покойного отца.

Лет 30 тому назад в моем распоряжении были письма М. Е. Салтыкова к моему отцу – 27 или 30 экземпляров, – в значительной части посвященные вопросам ‹пропуск слова› и писавшиеся большею частью, если не исключительно, из-за границы, но содержавшие не в малом количестве мысли Μ. Е. по разным вопросам современности. Эти письма брал у меня покойный журналист Владимир Богданович Кранихфельд, использовавший их для какой-то литературной работы, но вернувший их. В каком органе помещались бравшиеся из этих писем выдержки, я не знаю. Вскоре по возвращении этой переписки ко мне их взяла у меня моя мачеха Анаст‹асия› Мих‹айловна› Унковская, под каким предлогом не помню, но обратно мне их не вернула. Как потом оказалось, она уступила просьбе вдовы Μ. Е. Елизаветы Аполлоновны отдать ей все эти письма. Позднее выяснилось, что причиной просьбы было одно из писем, в котором М. Е., ревнуя свою жену к ныне также умершему и пользовавшемуся большой симпатией Елиз‹аветы› Апол‹лоновны› петербургскому присяжному поверенному П. И. Танееву, высказывал подозрение, что дочь его, М. Е., – Лиза…[387] не от него, М. Е., а от Танеева[388]. Существование того письма портило настроение покойного Танеева, который, узнав от меня в начале 1900-х годов о его существовании, пришел в великое возмущение от того, что Μ. Е. позволил себе укрепить свое предположение, не ограничился словесной передачей своих подозрений.

До перехода ко мне писем М. Е. в составе их, как я знал от отца, находились и собственноручные рукописи Салтыкова, в трех отрывках, вернее как бы выпусках, пересылавшиеся им из-за границы моему отцу и еще каким-то двум лицам, кому не помню, под заглавием «Переписка императора Николая Павловича с французским писателем Поль де Коком»[389], содержавшая в себе как бы ряд запросов императора к французскому писателю по вопросам об оценке замышляемых будто императором в России нововведений, причем каждое письмо, насколько я помню со слов отца, начиналось обращением «Господин французский писатель Поль де Кок» и содержало в себе большое число не допускаемых для произнесения в культурном кругу «истинно русских» выражений. По содержанию же переписка эта, по словам отца, представляла собою высокий образец проявления остроумия и знания русских жизни и языка.

Эту переписку выпросил у отца для прочтения ныне также умерший товарищ М. Е. и отца моего по лицею Геннадий Васильевич Лермонтов[390], передавший ее, якобы без разрешения моего отца, мировому судье в С.-Петербурге, а под конец жизни сенатору (впоследствии уволенному за политические убеждения) Игнатию Платоновичу Закревскому[391], от которого эта рукопись М. Е. так и не возвратилась к моему отцу.

Весьма вероятно, что рукопись могла попасть еще и к известному ‹пропуск слова› составителю сатирических стихотворений, не печатавшихся, но расходившихся в большом числе в списках по рукам Федору Лаврентьевичу Барыкову[392], близкому другу Лермонтова. Говорили, что список их имелся у археолога и основателя тверского исторического музея Августа Казимировича Жизневского[393], но в музей помещена быть, конечно, не могла ввиду крайней осторожности Жизневского, и если сохраняется, то разве лишь у двух его сестер-девиц, выехавших, как я узнал, после его смерти куда-то (я имел точную справку из Твери, но сейчас не могу восстановить) в Западный край за пределы Советской республики. Есть надежда найти рукопись переписки императора Николая Павловича и в семье покойного поэта