Читать книгу - "Михаил Булгаков в Художественном театре - Анатолий Миронович Смелянский"

ослабевшими руками расстегивает ворот шинели. Потом вдруг тень ожила, спрятала папаху, вынула револьвер и опять спряталась в гимназии (Топорков играет Мышлаевского первоклассно). Актеры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были замученные, настороженные, выспрашивающие.

Когда возбужденные до предела петлюровцы погнали Николку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера и этим мгновенно привел меня в себя.

На кругу стало просторно, появилось пианино, и мальчик-баритон запел эпиталаму».

Осенью 1926 года атмосфера была иной. После премьеры актеры, как это заведено, ободрили и обласкали автора нежными надписями на фотографиях и программках. Всеволод Вербицкий написал: «Если б у меня был собственный театр, я сделал бы его домом Булгакова». Марк Прудкин сочинил не менее трогательно: «Работа над «Турбиными» не забудется, как первая любовь»[42].

Спектакль шел почти через день. Актеры проснулись знаменитыми. Театр был переполнен фразами и словечками из «Турбиных». Если кто-нибудь ушел не вовремя, говорили: «Эх, прощелыга, смылся»; если главный администратор Ф. Михальский отдыхал в своем кабинете, настойчивых просителей осаживали: «Гетман почивает». Эти сугубо театральные мелочи занес в дневник все тот же Алексей Васильевич Гаврилов, влюбленный дежурный милиционер, первый историограф легендарного спектакля.

«Суд над “Белой гвардией”»

Анна Ахматова, говорят, была против того, чтобы цитировать пушкинских врагов и тем самым оставлять их в истории. Не для того, мол, погиб поэт, чтобы развешивали по стенам портреты его недругов. Вопрос существенный и в нашем случае, потому что мы подошли вплотную к той самой дискуссии вокруг «Турбиных», мелкие осколки которой уже не раз залетали в книгу.

В Библиотеке имени Ленина хранится толстенный альбом, в который Булгаков аккуратно в течение многих лет наклеивал посвященные ему статьи в газетах и журналах 20-х годов. Альбом за полвека обветшал, вырезки пожелтели и потрескались. Порой они рассыпаются от прикосновения человеческой руки. Прочитав альбом от корки до корки, не раз вспомнишь Ахматову: надо ли ворошить сгоревшие угли, надо ли погружаться в эту истлевшую, отшумевшую, искреннюю, поразительно слепую, курьезную, злобную, яростную лавину, которая обрушилась на драматурга и мхатовский спектакль еще до выхода официальной премьеры? Я думаю, что это надо сделать. Ведь совсем не зря Булгаков, ответственно относившийся к своей литературной судьбе, создавал этот альбом, эту летопись трудов и дней, этот обвинительный акт против критической слепоты. Слишком дорого заплачено за прозрение, чтобы оставить этот альбом старательным архивистам, которые давно уже не выдают его из-за ветхости, пометив знаком «О. П.» — ограниченное пользование.

Стоит взглянуть на бесконечную ленту газетных вырезок глазами писателя, увидеть его подчеркивания наиболее поразивших мест, чтобы почувствовать обжигающую правду времени, которую ничем не заменишь.

Спор вокруг «Дней Турбиных» при всех крайностях и перехлестах в глубине своей отражал процесс театрального осознания революции и должен быть описан всесторонне. Здесь, как нигде, важна историчность нашего мышления, способность выслушать все стороны, учесть все аргументы. Надо понять логику спора, его неизбежность, его исторические, психологические и эстетические причины. Надо понять, что Булгакову и МХАТ противостоял не монолит в виде рапповцев и «левых», но весьма пестрая, внутри себя резко конфликтная компания, участники которой руководствовались порой противоположными установками.

С Булгаковым и МХАТ спорил Маяковский. В. Шкловский в «Гамбургском счете» отвел автору «Белой гвардии» место «коверного». Многое не принимал в искусстве Булгакова антагонист «левых» А. Воронский. Резко выступили против спектакля Вс. Мейерхольд и А. Таиров. Булгаковские оппоненты, повторяю, не менее круто спорили между собой, что усложняет и без того пеструю картину литературно-театральной борьбы второй половины 20-х годов (характерно свидетельство поэта И. Молчанова, который сообщал М. Горькому, что «булгаковский «Бег» запрещен рапповцами» только потому, что Горький хвалил пьесу).

Среди так называемых «левых», конечно, были разные люди, и их нельзя мерить только мерой их отношения к Булгакову или МХАТ. Тут тоже был своеобразнейший клубок противоречий, взглядов, наконец, судеб, по большей части весьма драматических. Чиновная демагогия Л. Авербаха соседствовала с искренним протестом А. Безыменского, сокрушавшего Художественный театр от имени своего брата, погибшего в Крыму; драматургическая ревность В. Билль-Белоцерковского, толкнувшая его даже на письмо И. В. Сталину с требованием снять мхатовский спектакль, оттенялась беспощадным натиском В. Киршона. Следуя логике групповой борьбы и «групповой дисциплины», собственные противоречия «левые» до поры до времени скрывали, а в конце 20-х годов, покоряясь той же логике, повели против своих литературных противников курс «на уничтожение», не выбирая средств. В. Киршон прямо связал тогда борьбу вокруг булгаковских пьес с тем, что происходило в деревне: «Если в деревне, кроме кулаков, имеются подкулачники, то в искусстве, кроме Булгаковых... имеются подбулгачники»[43].

Среди «подбулгачников» оказались Горький, Станиславский, а также Алексей Иванович Свидерский, возглавивший созданное в 1928 году Главискусство — государственный орган, отвечающий за вопросы театральной политики. Он был создан после известного совещания при Агитпропе ЦК ВКП (б), на котором обозначилось размежевание «путей развития театра». Разные направления, течения и группы заявили свои позиции. Отношение к «Дням Турбиных» было едва ли не основным пунктом разногласий. Совещание прошло в мае 1927 года на эмоциональном фоне полугодовой дискуссии, к началу которой я возвращаюсь.

2 октября 1926 года «Вечерняя Москва» сообщила о докладе А. В. Луначарского в зале Коммунистической академии. Оценивая спектакль, он сказал: «“Белая гвардия” — идеологически не выдержанная, местами политически неверная пьеса. Однако к постановке она разрешена, ибо советская публика оценит ее по достоинству»[44]. Через несколько дней, а именно в день официальной премьеры спектакля, «Наша газета» передаст более пространно выступление наркома: «Появление этой пьесы на сцене МХАТ, конечно, колючий факт... но на нее затрачены материальные средства и творческие силы, и, таким образом, сняв ее со сцены, мы в корне подорвем положение театра». Пьеса Булгакова, в изложении газеты, кажется Луначарскому неопасной, «ибо наш желудок настолько окреп, что может переварить и острую пищу». Тут же сообщается, что с возражениями наркому выступил Орлинский, который квалифицировал пьесу и спектакль как «политическую демонстрацию, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины»[45].

Такого рода возражение ставило Луначарского в чрезвычайно неприятную и двусмысленную ситуацию, тем более что «почти все выступающие Орлинского поддержали». Только Маяковский заметил: «писк Булгакова не опасен». Этот сюжет позже получит развитие, сейчас отмечу только, что Маяковский в том выступлении вывел спектакль из коренных принципов Художественного театра. «Белая гвардия» — «правильное логическое завершение: начали с тетей Маней и дядей Ваней и закончили “Белой гвардией”. <...> Возьмите пресловутую книгу Станиславского “Моя жизнь в искусстве”, эту знаменитую гурманскую книгу, —