Читать книгу - "В другом мире: заметки 2014–2017 годов - Изабель Грав"

товара» описывают «экономику обогащения», изначально нацеленную на приписывание товарам историй, личности или уникальности. Эти качества возвышают товары над продукцией массовой промышленности и (якобы) оправдывают их высокую цену. Особенно интересно их наблюдение, что эта новая экономика ориентируется на идеал уникального произведения искусства, которое создал известный творец и которое держится на плаву за счет легенд об этом творце. Кроме того, функция легенд – продемонстрировать отход от использования различных ветвей производства дешевой массовой продукции и дать таким товарам, как вино или ножи, признак уникальности, показать, что они сделаны с большой любовью и с помощью кропотливого ручного труда. Это обогащение товаров значением нацелено, по мнению авторов, на сокрытие их промышленно-анонимного происхождения – например, через их индивидуализацию или приписывание их какому-либо создателю типа Луи Виттона, который отвечает за их качество. Экономика обогащения (как минимум во Франции) концентрируется на производстве товаров роскоши и приводит к наращиванию богатства, так как группа богатых и супербогатых людей за последние годы выросла и всё чаще рассматривается рынком как целевая аудитория. Более того, даже к тем, у кого нет денег, люксовая индустрия обращается (через лайфстайл-журналы или рекламные приложения в журналах) таким образом, будто они в состоянии потратить большие суммы. И это очень точное наблюдение, поскольку, будучи читательницей Vogue, я часто ощущаю, что со страниц журнала ко мне обращаются так, будто я могу позволить себе дорогую дизайнерскую одежду. Фоторепортажи и редакционные статьи помещают читатель*ницу в такое ментальное состояние, в котором он*а чувствует себя богаче, чем на самом деле (в большинстве случаев). Болтански и Эскер, однако, не упоминают, что люксовые аксессуары – как, например, модель Gabrielle от Chanel – сами по себе могут сообщать своим владелицам чувство финансового благосостояния. Носить эту сумку означает транслировать независимость, так как владелица демонстрирует свою принадлежность к правящим классам, даже если в реальности она годами копила на нее и ей приходилось всячески себя ограничивать. То, что многие люксовые товары имеют этот эффект и сообщают своим владел*ицам чувство богатства и уверенности, в книге не упоминается. Еще бо́льшую проблему я вижу в вопросах создания стоимости, которая обсуждается в книге без какой-либо связи с трудом. Стоимость для Болтански и Эскер – это что-то, что может оправдать цену или поставить ее под вопрос. То есть стоимость функциональна и рассматривается лишь как оправдание цены, а не как нечто, в основе чего лежит труд. Не упоминая в этом месте труд, они делают свою теорию создания стоимости аполитичной, так как в конце концов в основе создания стоимости лежит труд и у труда же и отбирается стоимость, что убедительно доказал Маркс. От этой теории создания стоимости Болтански и Эскер полностью дистанцировались и во введении заявляют, что не хотят развивать подобную форму критики. Однако я считаю большим упущением подобный отказ от рассмотрения фундаментальной связи между созданием стоимости и трудом.

Папин день рождения

Сегодня моему отцу исполнилось бы восемьдесят восемь лет. Сначала я запуталась, так как предполагала, что ему было бы всего лишь восемьдесят семь. Подсчитывая, я поняла, что его нет с нами дольше, чем я думала. Чем больше становится этот фиктивный, посмертный возраст, тем с большей готовностью я принимаю невозможность того, что он бы дожил до него; в нем просто не было столько жизненной силы, чтобы так долго продержаться. Когда-нибудь наступит момент, в котором ему бы теоретически исполнилось девяносто семь лет, и тогда я, возможно, совсем сдамся и приму его смерть как абсолютную необходимость, как что-то, чего просто невозможно было избежать. А внутренний протест, напротив, будет год от года слабеть. Однако я не привыкла к его отсутствию, мне до сих пор невероятно больно, что я не могу с ним поговорить и прояснить определенные вещи. Но я также понимаю, что, будь он сегодня жив, он вряд ли был бы в хорошем физическом состоянии. Уже в восемьдесят три года у него был первый небольшой инсульт, который он, однако, скрыл от нас. Оглядываясь назад, я думаю, что он уже тогда был полностью изможден и просто не мог жить дальше. Несмотря на это, он заставлял себя продолжать работать, чтобы как-то сохранить свою давно развалившуюся империю и спасти то, что можно. Я часто чувствую на себе его доброжелательный взгляд, хотя он не так близок мне, как мать, которая время от времени шепчет мне успокаивающие и сердечные слова поддержки. Когда я думаю о ее смерти, об отсутствующем прощании с ней, мое тело до сих пор содрогается от боли, в то время как, думая о смерти отца, я перешла в стадию бессильного принятия. Он как будто еще больше отдалился от меня. Возможно, это связано с тем, что после смерти мое отношение к нему стало еще более амбивалентным – из-за его отсутствия в моей жизни и наличия большего, чем к матери, числа претензий, но прежде всего из-за его несправедливого завещания. Несмотря на то что своим завещанием он травмировал нас – своих детей – повторно уже после смерти и причинил нам сильную боль, я надеюсь, что он сейчас пребывает в спокойном, расслабленном состоянии и избавлен от всяческих забот. В конце концов, быть мертвым означает оставить позади страдания и давление земной жизни. Возможно, есть какая-то посмертная форма существования, которая позволяет моему отцу отдохнуть сейчас от последних жестоких месяцев, проведенных в агонии.

На радио

Сейчас я читаю автобиографию Хеннинга Фенске, который в 1970-х был для меня своеобразным ментором. Он модерировал тогда при NRD «Передачу для детей», в которой участвовали мы с моей сестрой Беатрис. Фенски был в моей жизни первым мужчиной из левой богемы, который не боялся говорить об отношениях в обществе. В буржуазных прибрежных районах Гамбурга, где я росла, таких мужчин не было. Меня особенно завораживала его дерзость; он был невероятно наглым и выплевывал слова словно из пулемета. Его критику вряд ли можно было назвать экологичной, однако он первый дал мне представление о несправедливости и показал властные отношения в нашем обществе, которые я всё чаще стала замечать в своей среде. Он курил одну сигарету за другой, так что студия звукозаписи, в которой мы сидели, постоянно была в дыму, – сегодня такая ситуация пассивного курения несовершеннолетними была бы немыслима. Кроме того, он демонстрировал – что типично для левых мужчин того времени – ярко выраженное сексистское поведение. Женщины были для него не равноправными партнерками, а просто другими существами.