Читать книгу - "История татар Пензенского края. Том 2 - Фаттих Мухомятович Зюзин"

– А хватало вам этих денег?

– Работа, что и говорить, была не женская. Но заработок, худо-бедно, позволял кормить семью. Время было суровое, и мы очень были рады и этим деньгам. Потому что в колхозе заработать что-то для собственного пропитания было нелегко. Лошадей и даже собак забирали для нужд фронта. Коров, правда, оставляли и на мясо не пускали. Но каждое подворье, где имелась буренка, обкладывалось налогом. За летний сезон нужно было сдать государству 40 кг мяса, 200 л молока, 40 кг масла, а также яйца, сколько уж не помню. Если не заплатишь налог, корову могли запросто и отобрать. А что такое остаться без единственной кормилицы в такое время? Мы брали свою зарплату продуктами: мукой, сахарным песком, хлебом. Так было выгодней и удобней. «Кормилица наша», – всерьез говорили о суходольской разработке жители окрестных деревень. Помню, как отец незадолго до смерти сказал своему племяннику Лятифу: «Отвези меня на своем мотоцикле на Суходол, хочу посмотреть в последний раз. Провези меня по тем лесным тропам – ведь кормила и спасала нас всех эта каменоломня».

После этих слов Фатыма-апа тихо плачет. Потом, успокоившись, продолжает вспоминать нелегкое военное детство.

– Мы проводили там много времени, нередко и ночевали. Строили из веток шалаш, разжигали костры, которые прогревали почву, а затем, сдвинув угли в сторону, ложились спать прямо на землю. Один только костер оставляли на всю ночь, подбросив в него сырых веток – от комаров спасу не было. Помню, прислали молоденьких воспитанниц ФЗУ из Пензы, многим из которых не исполнилось и восемнадцати. Так, эти худющие девчонки таскали тяжеленные шпалы на станции Елюзань. Мыто плелись после камней домой все-таки, а они, пропахшие креозотом, шли в свои унылые, холодные бараки.

А вообще жителям села, как, впрочем, и близлежащих Бестянки, Индерки приходилось работать на других, не менее тяжелых работах. Например, на торфоразработках близ Асеевкии Канаевки. Торф тогда шел на фронт.

– Фатыма-апа, а почему жители все же не выдавали дезертиров властям? Неужели не было злости к ним: ведь кто-то воевал и погибал, а кто-то прятался, да еще грабил?

– Зачем? – после небольшого раздумья тихо говорит она.

После небольшой паузы, как-то робко, будто раздумавая сказать или все же промолчать, поскольку это касалось ее отца, она все же добавляет:

– Спустя много лет, почти уже в наши дни, как-то встретились наедине мой отец и один из дезертиров, которому помогал иногда продуктами в том же самом лесу, где была каменоломня. И он сказал отцу: «Абдулла, ты не думай, я не забыл, я помню. Не будь тебя, я бы умер в лесу тогда от голода и холода. Спасибо большое, и пусть и тебе Аллах даст долгих лет жизни!»

По выражению ее лица становится понятным, что не было такой необходимости выдавать властям своего односельчанина, а то и соседа – кто безгрешен-то? Когда воровали сено или картошку с колхозного поля – разве в условиях войны это не та же расстрельная статья? Жить всем хочется, и голод – «не тетка». И, вообще, многое из того, что мы читаем в книжках про войну и видим в фильмах – часто просто спекуляции, хотя порой и написаны очень талантливо.

По рассказу нашей собеседницы чувствуется, что и в войну в деревне шла размеренная жизнь, со всеми ее печалями и радостями, потерями и приобретениями. Покорность судьбе и мусульманское религиозное смирение перед Всевышним имели положительную сторону. Даже тридцать лет назад смерть людей не воспринималась ужасающей трагедией, как теперь. «Аллах одаривает жизнь, и вправе забрать ее, на то Его воля». Время текло также ровно и тихо. Конечно, другое дело – оккупированные территории или прифронтовые районы.

– Был случай, – продолжает Фатыма-а-па разговор, – когда милиционеры забрали одну женщину, будто бы она укрывала своего мужа у себя дома. Кто-то донес милиционерам – будто люди видели, как она кормила его на крыльце хлебом и молоком. Трое суток ее избивали на допросах и держали в холодном погребе. Но она так ни в чем и не призналась.

Когда ее отпустили, она слегла и через несколько дней умерла. Спустя полгода пришло извещение, что ее муж воевал на фронте с самого начала войны и погиб в бою как герой. Их дочь, Мярхаба долго ходила по судам да по собесам, требуя пенсии и компенсации, но не знаю, добилась ли.

Но самым, наверное, страшным воспоминанием для многих женщин военной поры останется «окопная» повинность. Многих из села, да и окрестных мест увозили строить оборонительные укрепления под Москвой, под Сталинградом и в районе Курской дуги.

Каково было представить себя – татарке и мусульманке – в совместной работе с чужими мужиками хоть и на благо Родины…

– Так ведь забирали. А куда ж деваться? У меня и сестра копала, и другие мои подруги и знакомые. Многие вернулись домой буквально инвалидами. Некоторые, правда, откупались за взятку у врачаили военкома. Сестра тоже откупилась, когда попала по болезни в госпиталь. Но старший брат, 1926 г. рождения, ушел вместо нее на службу, хотя война уже заканчивалась. Двоих женщин из нашего села даже осудили: одной дали пять, а другой – семь лет за отказ ехать «на окопы».

– Да и сам уклад колхозной жизни военного времени расслабляться сильно не позволял. Корову, с хозяев которой требовали налог продуктами, нужно было, естественно, кормить. А сена колхозникам в хозяйстве не выделяли. Приходилось косить его тайком серпами по берегам лесных озер и болот – но гоняли даже и за это. Сено и солому давали только тем, кто выполнил план «продразверстки», а также за сданных телят. А ведь все женщины и подростки помимо того, что ворочали камни да шпалы, должны были работать в колхозе день-деньской. И дисциплина там была в духе военного времени – за малейшие нарушения штрафовали нещадно. Председателем тогда была женщина с необычным именем Заря, а ее замом Абдульман, не попавший на фронт по причине брони. Его все боялись за его жестокость – поблажки не давал никому. А кроме него-то мужчин в селе почти и не осталось.

В памяти нашей собеседницы остался один эпизод, когда она, совсем маленькой еще девчонкой увидела на своей родной улице настоящего красавца. Это был ее двоюродный брат – Али (Сабитов), приехавший в отпуск. Настоящий летчик, в великолепно сидящей на его ладной фигуре гимнастерке и с восхитительно скрипящей новенькой портупеей, улыбаясь, подошел к дому и прямо через открытое