Читать книгу - "Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев"

усилия членов семьи то и дело наталкиваются на двусмысленную реакцию, а чаще же и вовсе никакой реакции не получают. Но поначалу у нее не было ощущения, что дело безнадежно. Тем более имелись и союзники.

Нельзя в этой главе обойтись без упоминания так называемых хрущевских зэков. За речевым оборотом, который использовали и сторонники, и противники процесса десталинизации, стояли вполне конкретные фигуры – Ольга Шатуновская, Алексей Снегов, Валентина Пикина, Александр Тодорский и некоторые другие бывшие заключенные.

Эти люди сыграли огромную роль на том историческом рубеже, когда сначала исподволь готовились сенсационные заявления XX съезда, а за ними последовали широкомасштабные архивные расследования и практические шаги по реабилитации репрессированных – и живых, и погибших. Особенно важной представляется заслуга Шатуновской и Снегова. Оба после смерти Сталина были возвращены из ссылок в Москву и оба же в 1956‐м наделены весьма значительными полномочиями. Ольга Григорьевна стала заместителем председателя Комитета партийного контроля и несколько позже фактически возглавила работу так называемой комиссии Шверника, которой было поручено разбираться в обстоятельствах политических процессов 1930‐х годов. Тогда как Алексей Владимирович Снегов занял должность начальника Политического отдела Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР. Попросту говоря, оказался на позиции главного комиссара ГУЛАГа – вроде бы немыслимой для вчерашнего зэка.

Но в том и состоял замысел Хрущева: ему требовался человек, способный демонтировать сталинскую лагерную систему, руководствуясь пониманием истинного положения дел, а не ведомственными интересами. По свидетельству Серго Микояна, сына Анастаса Ивановича, Снегов поначалу сопротивлялся такому назначению и даже жаловался на Хрущева своему собеседнику:

Я сыт этим заведением по горло, а он заставляет меня согласиться, мол, ты все там знаешь, что нужно и что не нужно, кроме того, тебя не обманут показухой. А я просил сделать меня секретарем какого-нибудь райкома города Москвы. Хотел поработать, как раньше, с людьми, с нормальными жизненными проблемами и задачами. А приходится ездить по лагерям, видеть все то, в чем жил сам много лет.

Отсидеться в райкоме действительно не получилось, Снегову пришлось работать на износ – и к тому же в условиях растущего саботажа на разных уровнях власти.

Отдельно добавим, что и Шатуновская, и Снегов с сочувствием относились к членам семьи Бухарина, прекрасно отдавая себе отчет в том, что процесс правотроцкистского блока был сфабрикован и что все обвинения вокруг него – также огульны и несправедливы. «Хрущевские зэки» с готовностью брались помочь родственникам Николая Ивановича в их персональных проблемах – когда могли. В частности, Снегов вообще был очень близок к этой семье и воспринимался здесь как своего рода «палочка-выручалочка». Но только не в том, что касалось фигуры Николая Бухарина. Добиться его официальной реабилитации не получилось даже в период максимального влияния Шатуновской и Снегова на партийное руководство – а период этот оказался не столь уж долгим.

Признаки грядущей опалы появились еще при подготовке к XXII съезду КПСС, который, по убеждению сторонников десталинизации, должен был окончательно расставить все точки над «i»: полностью оправдать невиновных, осудить палачей, подтвердить непреложность курса на возвращение к «ленинским нормам партийной жизни» и вбить осиновый кол в могилу государственного террора. Этим намерениям противостояли довольно могущественные силы во главе с секретарем ЦК по идеологии Михаилом Сусловым. Если еще недавно Ольгу Шатуновскую, хотя и с большой натяжкой, можно было за глаза именовать «серым преосвященством» Хрущева (выражение из биографической книги Григория Померанца «Следствие ведет каторжанка»), то к началу 1960‐х этот неофициальный титул едва ли за ней сохранился. Роль коллективного «серого кардинала» все чаще примеривали на себя приверженцы осторожного консерватизма. Со всей вытекающей отсюда разницей интересов и целей влияния на Первого секретаря.

Однако Никита Сергеевич был не настолько наивен, чтобы не понимать: если антисталинская линия не будет им в каком-то виде продолжена, то ползучая реставрация продолжит усиливаться. А подобного развития событий Хрущев точно не желал, как ни относись к его метаниям и колебаниям рубежа 1950–1960‐х. И вот на XXII съезде прогремел новый залп. Не обошлось даже без подобия осинового кола, хотя и последовавший вынос тела Сталина из мавзолея, и демонтаж памятников вождю, и переименования некоторых населенных пунктов – все это можно было расценить как всего лишь символические жесты, пока что не влекущие за собой системных преобразований. В том числе и подлинного, глубинного пересмотра обстоятельств Большого террора во всей их полноте и неприглядности.

Как ни парадоксально, но именно этот съезд, вроде бы столь решительный в части антисталинской риторики, по сути, подвел финальную черту под деятельностью «хрущевских зэков». Еще за год до партийного форума, в 1960‐м, Алексей Снегов лишился своей комиссарской должности в структуре МВД и был сослан в редакцию ведомственного журнала «К новой жизни», а в 1964‐м и вовсе отправлен на пенсию. Сдаваться он не хотел и как мог пытался противостоять откату к старым парадигмам. За что удостоился уничижительной критики на заседании Политбюро ЦК КПСС от 10 ноября 1966 года. Из стенограммы:

М. А. Суслов. «У нас очень слабый учет, контроль за идеологическими участками работы. Вот до сих пор бродит этот шантажист Снегов. А сколько мы об этом уже говорили?»

Л. И. Брежнев: «А на самом деле, он не только ходит, он, говорят, принимается во всех отделах ЦК, в других министерствах. Ну, почему этому не положить конец?»

Тогда Снегова повторно исключили из партии, хотя чуть позже восстановили (по другой версии, только собирались исключить, однако дали задний ход). Но еще и в апреле 1969‐го на заседании Комитета партийного контроля докладывалось о том, что «Снегов, прикрываясь демагогическими фразами о необходимости усиления борьбы с последствиями культа личности, в нужном ему свете показывает некоторые исторические события и по существу берет под сомнение правильность линии партии на отдельных этапах ее деятельности». На этом упорство Алексея Владимировича исчерпалось, он больше нигде не выступал публично и не пытался публиковать свои рукописи, хотя и застал начало перестройки.

С Ольгой Шатуновской вышло формально иначе, а по смыслу – почти так же. Находясь у руля «комиссии Шверника», она имела доступ ко всем государственным архивам, даже наисекретнейшим, и собрала невообразимое досье в 64 томах о политических процессах времен Большого террора. Настолько невообразимое, что на самом верху было принято решение не оглашать доклад комиссии – ни на заседаниях XXII съезда, ни где-либо еще. В 1962 году Шатуновскую отправили на пенсию. Как и Снегов, она вынужденно молчала много лет, однако под конец своей долгой жизни все же оставила обширные устные мемуары, записи которых использовались потом в разных источниках, в том числе в упомянутой книге Григория Померанца.

Оказалось, таким образом,