Читать книгу - "Пацанская любовь - Мелания Соболева"

меня по морде, и кому я обязан всем, что во мне было настоящего. Я даже не сомневался — его убили. Твари. Но сейчас я об этом не думал. Сейчас я просто прощался. И клялся. Клялся, что найду. Что отомщу. Что руки испачкаю так, что отмыться уже не смогу. Но сделаю. Не ради мести — ради Васьки. Я смотрел в землю, и мысли путались, пока не поднял глаза. Впереди, через пару рядов, среди толпы — она. Силуэт Кати. В черной косынке, лицо строгое, красивое, будто не из этого места, и глаза прямо в меня. Не испуганные, не жалостливые, не пустые — смотрела, как будто все знает. И у меня внутри все сразу скрутило. Сердце заныло, не громко, а будто щелкнуло чем-то старым, ржавым. Хотелось просто закрыть глаза. Но я смотрел. Пока не увидел — она не одна. Под руку — он. Гена. Урод. Ублюдок. Мразь. И все, что во мне было человеческого, сжалось в кулак. Я сжал челюсти, сжал руки, опустил взгляд и больше не поднимал. Потому что если бы поднял — не удержался бы.

Люди расходились медленно, кто-то гудел на машинах, кто-то шел пешком, кто-то в обнимку, кто-то — в полной тишине, как будто весь Зареченск заодно выдохнул эту смерть и теперь стекает по дорогам, по дворам, по домам, как грязь после дождя. Даже мать Рыжего, даже бабка — ушли, кто-то их вел, кто-то держал, но мы остались. Четверо. Молча. Без нужды говорить, без сил спорить. Просто стояли. Не знаю, сколько прошло — час, два, может три. Время не шло, оно стояло рядом и смотрело на нас, как судья. Земля еще не успела впитать сырость, крест торчал из нее, новый, с неотпечатанной еще болью, с яркой табличкой, и казалось, что это не похороны, а чья-то шутка, чья-то ошибка. Шурка подошел первым, тихо, не глядя ни на кого, просто сел на корточки у креста и положил на землю сигарету. Простую, «приму». Те самые, что Васька тырил у него с тринадцати лет, потом оправдывался: «да я просто одну, попробовать», и ржал, когда его ловили. Шурка тоже закурил, медленно, не спеша, будто прикуривал от чужого времени, от чего-то, что давно прогорело. Он смотрел на крест и молчал, как будто если долго смотреть, можно будет открутить назад, перемотать, и Васька встанет, скажет свое: «Че вы как телки? Пошли уже!» Но крест молчал в ответ. Я подошел ближе, рядом встал Костя, Серый сзади. Все молчали, как будто боялись сорваться. И только Шурка вдруг сказал — тихо, без надрыва, будто просто думал вслух:

— Помнишь, как он в лужу шмякнулся на велике?

Я кивнул, горло перекрыто, говорить трудно.

— Весь сраный был. А потом зашел к маме Серого, весь в грязи, как черт, и говорит ей: «Тетя Лид, я у вас посижу, пока высохну, а то домой не пустят».

Он усмехнулся, без радости.

— А она его пустила. И он сидел на кухне, дрожал, пар валил с него, и он жрал борщ и все говорил: «Шурка — пес. Не тормозил».

Он затянулся и выдохнул в сторону.

— Васька был… живой. Не самый умный, не самый правильный. Зато живой. Настоящий. До костей.

И мы стояли. Четверо. Все, что нужно — уже лежало в этой земле. Все, что осталось — сжималось в груди, как кулак. И воняло табаком, как память о друге.

— Это сделали северные, да? — выдавил я, глядя в землю, будто боялся в глазах пацанов увидеть то, что и так уже гудело в ушах, и сунул руки в карманы, потому что больше не знал, что с ними делать. Шурка обернулся как ошпаренный, зыркнул так, будто хотел сжечь взглядом, и я уже понял — да. Без слов, без кивков. Но Костян все равно кивнул. Четко, тяжело. Шурка затянулся так, что сигарета чуть не догорела до пальцев, а потом выплюнул, не глядя:

— Мы как раз тебя искали… думали, может, че случилось с нашим Лешкой…

Тихо, спокойно, но в голосе было столько холодной ярости, что мне внутри сразу стало мерзко. Меня вывернуло не от слов, а от правды, которая уже стояла за плечом и дышала в затылок. Я должен был быть с ними в тот день. Должен был быть рядом. И хрен бы с ним, с этой дракой, хрен бы с тем ножом, что я тогда воткнул в руку этому псу из Северного — но когда мысль ударила, что, может, тем же самым ножом, в тот же вечер, порвали Ваську — меня стошнило внутри. Тихо, глухо. Я сглотнул, горло сжало, как будто туда песок насыпали. Я не жалею, что тогда заступился за Катю. Не жалею, что был с ней. Я бы все отдал. Все, кроме него. Не друга. Не Ваську. Не за это.

 — А где ты был, когда твоего друга убивали?! — рванул Шурка, стиснув зубы, и тут же шагнул ближе, как будто каждый его нерв искал, за что зацепиться, кого втащить, чтобы не взорваться изнутри.

— Шур, угомонись, а… — вписался Серый, тихо, уставшим голосом, но неуверенно.

Мне защита не нужна была. Мне по делам.

— Я был там, где нужен. Но не думал, что нужен везде… — сказал я хрипло, не глядя, не оправдываясь. Просто так, как есть.

Шурка сжал кулаки, выкинул сигарету в грязь и схватил меня за кофту, резко, с такой злостью, как будто хотел вырвать из меня крик. Я не двинулся.

— С той училкой ты был! Все блядь на лбу у тебя написано, слышишь?! Пока мы как дебилы искали, ты там — с ней! Из-за тебя…

— САША! — рявкнул Костян, глухо, угрожающе, но Шурка только зыркнул, как бешеный, и уже готов был сорваться.

— Нет, пусть, — прохрипел я, и сам откинул его руку, — пусть договорит! Че замолчал?! ДАВАЙ! СКАЖИ, ЧТО ЭТО Я УБИЛ ЕГО! ДАВАЙ, СУКА!

И в груди все треснуло. Не от крика. От того, что где-то глубоко, под всеми этими соплями и матами — я и правда думал так же.

— Да, давайте! — рявкнул Костян, злобно, сквозь зубы, как будто сам себя держал на цепи, — Устройте драку прямо на похоронах друга, охуенно! Прямо тут, на свежей земле! Ублюдки! — голос у него сорвался, и он сплюнул в сторону, как будто хотел выплюнуть всю эту ненависть, что копилась в груди. Тишина повисла такая, будто воздух стал мокрым и вязким.